Хулио Кортасар - Выигрыши

Медрано раздраженно дернул галстук. У него никак не выходил узел, этот галстук всегда сопротивлялся. Уж такова психология галстуков. Ему припомнился роман, в котором обезумевший лакей кромсает ножницами все галстуки хозяина. Комната, заваленная обрезками галстуков, настоящее галстучное побоище. Он выбрал другой галстук, скромного серого цвета, из которого легко получался прекрасный узел. Наверняка она плакала, все женщины плачут и по менее значительному поводу. Он представил, как она открывает ящики комода, достает фотографии, жалуется по телефону своим подружкам. Все было предусмотрено заранее, все так и должно было случиться. Точно так же, наверное, поступала и Клаудиа, когда разошлась с Левбаумом, да и все женщины. «Все, все», — повторял он, словно желая обобщить этот жалкий случай в Буэнос-Айресе, добавить еще одну каплю в море. «Но, в конце концов, это трусость», — услышал он внутренний голос и не понял, что было трусостью — эта капля в море или сам по себе разрыв с Беттиной. Ну что ж, чуть больше или чуть меньше поплачут в этом жестоком мире… Да, но быть причиной слез. Все это не имеет никакого значения, Беттина наверняка уже разгуливает по Санта-Фе и делает прическу у Марселы. Какое ему дело до Беттины; и при чем здесь Беттина, сама Беттина, и запрет проходить на корму, тиф 224. А тут еще эта сосущая боль под ложечкой, и все же он улыбался, когда открыл дверь и вышел в коридор, проведя рукой по волосам, улыбался, как человек, совершающий приятное открытие, стоящий на пороге этого открытия, явственно различающий свою цель и довольный своими достижениями. Он обещал себе снова вернуться к этому вопросу, посвятить начало ночи более подробным размышлениям. Возможно, Беттина тут совсем ни при чем, просто Клаудиа слишком много рассказывала ему о себе, рассказывала без улыбки о том, что все еще влюблена в Леона Левбаума. Но какое дело ему до всего этого, хотя Клаудиа наверняка тоже плачет по ночам, вспоминая о Леоне.

Он оставил Пушка объяснять доктору Рестелли, почему «Бока юниоре» но могла не проиграть на чемпионате, и решил пойти к себе переодеться. Предвкушая удовольствие, он представил, какие туалеты увидит этим вечером в столовой; вероятно, бедняга Атилио явится без пиджака, и метрдотель скорчит рожу, какая бывает у прислуги, когда она со смешанным чувством радости и возмущения наблюдает за падением хозяйских нравов. Но вдруг, словно что-то толкнуло его, вернулся и вступил в общий разговор. Укротив спортивные страсти Пушка, нашедшего в докторе Рестелли умеренного, но стойкого защитника «Феррокариль Оэсте», Рауль, словно невзначай, заметил, что пора готовиться к ужину.

— Вообще-то слишком жарко, чтобы одеваться, — сказал он, — однако будем уважать морские традиции.

— Как так одеваться? — недоуменно спросил Пушок.

— Я хочу сказать, что следует повязать галстук и надеть пиджак, — сказал Рауль. — И сделать все это, конечно, только ради дам.

Он оставил Пушка погруженным в размышления и поднялся по трапу. Рауль не был уверен, что поступил правильно: но последнее время он вообще ставил под сомнение почти все свои поступки. Если Атилио появится в столовой в полосатой майке, его дело, метрдотель или кто-нибудь из пассажиров осе равно дадут ему понять, что это неприлично, и бедному малому придется худо, если только он не пошлет всех к черту. «Я действую из чисто эстетических соображений, — снова подумал Рауль насмешливо, — но стараюсь оправдать их с социальной точки зрения. Меня раздражает все, что выбивается из ритма, все, что вносит беспорядок. Майка этого несчастного малого испортила бы мне potage Hublet aux asperges [70] Суп со спаржей (франц.). . A освещение в столовой весьма неважное…» Уже взявшись за ручку двери, он посмотрел в сторону прохода, соединяющего два коридора. Фелипе внезапно остановился, чуть не потеряв равновесие. Он был явно смущен и, казалось, не узнал Рауля.

— Привет, — сказал Рауль. — Что-то я не видел тебя весь день.

— Дело в том… Вот идиот, перепутал коридоры. Моя каюта в другой стороне, — сказал Фелипе, медленно поворачиваясь. Свет упал ему в лицо.

— Похоже, ты перегрелся на солнце, — сказал Рауль.

— Ха, ничего подобного, — ответил Фелипе, стараясь говорить сердитым тоном, но это плохо ему удавалось. — В клубе я всегда торчу в бассейне.

— Но в твоем клубе воздух не такой, как в открытом море. Ты хорошо себя чувствуешь?

Рауль подошел к Фелипе и дружески заглянул ему в лицо. «И чего он ко мне приценился», — подумал Фелипе, но ему было приятно, что Рауль снова ласково заговорил с ним после того, как поступил с ним так некрасиво. Он утвердительно кивнул и снова повернулся к переходу, но Рауль не хотел его отпускать.

— Я уверен, у тебя нет никакого средства от ожогов, разве у твоей мамы… Зайди на минутку, я тебе кое-что дам, помажешься перед сном.

— Не беспокойтесь, — сказал Фелипе, прислонясь плечом к переборке, — кажется, у Бебы есть саполан или какая-то другая гадость.

— Все равно возьми, — настаивал Рауль, отступая, чтобы отворить дверь своей каюты. Он увидел, что Паулы не было, но она оставила свет зажженным. — У меня для тебя есть еще кое-что. Зайди на минутку.

Фелипе, казалось, решил остаться в дверях. Рауль, роясь в несессере, знаком пригласил его войти. Внезапно он понял, что не знает, как побороть эту враждебность обиженного щенка. «Я сам виноват, — подумал он, копаясь в ящике с носками и носовыми платками. — Как он переживает, боже мой». Выпрямляясь, он снова кивнул Фелипе. Фелипе сделал несколько шагов, и только тут Рауль заметил, что он немного качается.

— Я так и подумал, что тебе нехорошо, — сказал Рауль, подвигая ему кресло. Ударом ноги он захлопнул дверь. Потом, понюхав воздух, вдруг расхохотался.

— Так, значит, это солнце из бутылки. А я-то думал, ты в самом деле перегрелся… Но что это за табак? И что за вино? От тебя ужасно разит.

— Подумаешь! — пробормотал Фелипе, борясь с подступающей тошнотой. — Выпил рюмку и выкурил… что тут такого…

— Ну, разумеется, — сказал Рауль. — У меня нет ни малейшего намерения упрекать тебя. Но, знаешь, смесь солнца с таким вином и таким табаком немного опасна. Я мог бы рассказать тебе…

Однако рассказывать ему совсем не хотелось, он предпочитал рассматривать Фелипе, который, побледнев, напряженно глядел в сторону иллюминатора. На миг воцарилось молчание, которое показалось Раулю долгим и полным, а Фелипе — водоворотом красных и синих точек, танцующих перед era глазами.

— Возьми этот крем, — сказал наконец Рауль, вложив ему в руку тюбик. — У тебя, наверно, вся спина обгорела.

Фелипе машинально расстегнул рубашку и оглядел себя. Тошнота проходила, и вместо нее росло злорадное желание промолчать, ничего не сказать о Бобе, о встрече с ним и стакане рома. Ему, только ему принадлежала заслуга в… Фелипе показалось, что губы Рауля чуть дрогнули, и он с удивлением посмотрел на него. Рауль, улыбнувшись, выпрямился.