Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

И вот эта рысь, пригнувшись, подползает к нему по снегу все ближе и ближе. Вот ее лапы, когти, уши, торчащие, как у дьявола.

Но здесь перед ним ласковая земля, теплая и надежная земля. Ему вспомнились многочисленные случаи, когда солдаты на фронте забивались под землю, когда они, задыхаясь, борясь за жизнь, рыли окопы для прикрытия от огня пехоты или от осколков снарядов.

«В землю!» — яростно думал он, надавливая сапогом на лопату. В такт, равномерными движениями он выбрасывал наверх землю. Приятная теплота позволяла свободно двигаться всем мускулам. Он снял шинель, развесил ее на двух крестах и продолжал рыть вглубь, ударяя по земле и выкидывая ее, как сеятель, разбрасывающий семена для грядущего урожая.

Оба солдата болтали об отпуске и мире, который все отодвигается. Нескоро они доживут до него.

Гриша уже давно стоял по колени в земле и делал свое дело с ожесточением, которое стражники могли объяснить только яростью, гневом или ненавистью. Между тем ни одно из этих чувств не волновало Гришу. Он целиком ушел в спорившуюся работу, охваченный лишь страстью могильщика, единственная задача которого — хорошо вырыть могилу.

Напоенный солнцем воздух, выходящее паром дыхание, синеющее небо над головой, золотые и голубоватые тени на бесчисленных мягких окрестных холмах и на глубоком снежном покрове, из которого так убого росли кресты… Этот большой, разделенный на три части квадрат, заполненный деревянными крестами, черными или некрашеными, уже не казался Грише по-прусски разлинованным.

Словно все три батальона какого-нибудь полка, безукоризненно выстроившиеся, человек к человеку, плечо к плечу, выглядело теперь это поле мертвых.

«Не плохо пристать к ним», — думает Гриша, жалея, что нельзя взять с собой вниз ружье и огнеприпасы, пояс и шашку, хлебный мешок и скатанную вокруг ранца шинель. В нем жили ощущения древнего языческого воина, который не верил в смерть на поле брани и считал, что должен быть готов к новым рождениям; и все более страстными становились удары лопатой и движения рук. Яма уже так подалась, углубилась, что Грише стало неудобно привычным движением, через левый локоть, выкидывать землю наверх. Его левая рука ловко, почти механически, скользила взад и вперед по гладкой ручке лопаты, которую он крепко обхватил правой.

— Как работает русский! — удивлялись гамбуржцы. — Видно, у него еще на костях остался жирок!

Когда они узнали, для кого сооружает могилу этот неистовый землекоп, они от удивления разинули рты, а у старшего из них лопата выпала из рук. С этого момента, вплоть до половины одиннадцатого, у солдат было о чем потолковать между собой.

Уполномоченный Красного Креста, иоаннит, господин фон Вагген, в это время объезжал новые фронты. Подчиненный ему унтер-офицер Мусснер с круглым лицом и широко раскрытыми, точно от изумления, близорукими детскими глазами, вошел вместе с фельдфебелем Шпирауге в караульную, чтобы записать последнюю волю Гриши. В большом запечатанном бумажном пакете писарь нес все, что было найдено в карманах Гриши и в вещевом мешке, когда его заключили в тюрьму.

Но эти трое пришли не одни. Их сопровождал шведский уполномоченный Красного Креста, профессор граф Анкерстрем, прибывший накануне, чтобы вместе с господином фон Ваггеном и его превосходительством фон Лиховым обсудить ряд важнейших вопросов, касавшихся попечения о военнопленных…

Наследство осужденного уже было назначено к отправке в Вологду через Швецию, в адрес русского Красного Креста. Но у Анкерстрема была задняя мысль — под предлогом этого посредничества явиться неожиданным гостем в тюрьму и ознакомиться с здешними тюремными порядками.

На длинном чистом столе было достаточно места, чтобы выложить все то, что пока еще хранилось в большом желтом мешке и в ручном сундучке, который унтер Шмилинский с некоторым смущением принес из камеры Гриши: подследственный заключенный, безусловно, не имел права на это. Но никто не произнес ни слова. Про себя Анкерстрем отметил, что, судя по сундучку, обращение с заключенными в этой тюрьме вполне человечное.

Своими ярко-голубыми глазами с золотистыми ресницами он разглядывал из-за стекол без оправы крохотные, расположенные почти в математическом порядке клетки, в которых спали солдаты. Из маленького, нежно очерченного рта вырвался легкий вздох; как ужасно, что миллионам взрослых людей в настоящее время предоставляется не больше пространства, чем это требуется для соломенного тюфяка с надстройкой над ним высотой в один с четвертью метра.

Фельдфебель Шпирауге взглянул на часы: две минуты двенадцатого. Но снаружи уже послышались шаги, дверь открылась, и в караульную вошел человек без оков, с раскрасневшимися щеками, хотя кожа у него была нездорового тусклого цвета, с пытливыми серыми глазами; человек, которому предстояло сейчас изложить свою последнюю волю, здоровый физически, но со смертельным недугом, исход которого был давно предопределен судьбой.

Переводчик объяснил Грише, что от него требуется.

Став у стола, Гриша кивнул головой и обратил испытующий взгляд на незнакомого господина. Открытое удлиненное лицо, узкое в висках, выделявшееся на дорогом черном мехе воротника, внушало доверие.

В присутствии Гриши — фельдфебель Шпирауге подчеркнул это — был вскрыт мешок с его пожитками.

Гриша опять увидел свой компас, нож, несколько алюминиевых колец, им самим изготовленных; плоскую бронзовую с ушком для подвешивания пластинку — амулет тонкой работы с изображением святого младенца и четырех женских фигур в длинных платьях колоколом, серебряную цепочку для часов, медный ярлык Бьюшева, с проволокой для ношения на груди, кошелек из свиной кожи, ножницы в самодельном кожаном футляре, бритву, тоже в футляре, три ложки из липового дерева, на ручках которых были вырезаны, одна над другой, две женщины, еще дальше — голова солдата; кольцо с нанизанными на него проволочными приспособлениями для чистки трубки, семь перевязанных шнуром медных пуговиц, из которых Гриша намеревался сделать кольцо.

Из сундучка вынули белье, портянки, две рубашки, две пары подштанников, трубку, табачный кисет, кремневую и бензиновую зажигалки, ложку и вилку из оцинкованной жести, складные ножик и вилку и еще разного рода мелочи.

Остальное достояние Гриши было на нем: фуфайка из мягкой серой овечьей шерсти, поясной ремень и весь пропитанный потом бумажник, висевший на шее. Он начал дележ. Его глаза беспокойно оглядывали все эти богатства, в которых он уже не нуждался. Он открыл кожаный кошелек. Там еще лежали деньги — шестьдесят три рубля, частью в денежных знаках верхневосточной области, и шестнадцать бумажных германских марок. К ним он нерешительно присоединил вынутые из другого матерчатого бумажника, содержимое которого он уже неоднократно спасал, пряча его между стелькой и подошвой сапога, две золотые монетки — большую и маленькую; он с самого начала войны носил их на себе, пряча их то здесь, то там.