Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

— А кто его знает!

— Снег выпал, — говорит Гриша.

— Да, и снег выпал.

— Разве сегодня нет службы? Праздник, что ли, сегодня?

— Да, и праздник тоже, — ворчливо отвечает ему солдат Артур Поланке из Берлина. — Да, и праздник тоже. День реформации. Но что ты смыслишь в этом? Ведь ты почти язычник.

— Как тихо, — говорит Гриша. — Хорошо бы позавтракать.

— Ясное дело, тихо, раз вся команда на работе. Конечно, получить кофе можно, но лучше бы дождаться обеда, осталось менее часа, дружище. Уже почти половина двенадцатого.

— Команда на работе? — удивился Гриша. — Почему же я спал так долго?

Тот, другой, за перегородкой, молчит. Он, наверно, обдумывает ответ, наконец тихо говорит:

— Так и быть, скажу тебе. Старик вчера уехал в отпуск!

— Какой старик? — наивно переспрашивает Гриша. — Бреттшнейдер?

— Да нет же! Он-то тут, и еще как дает себя чувствовать! Твой старик! Лихов. И сразу же последовало распоряжение не выпускать тебя из камеры. А камера твоя летняя, значит, тебе как бы усилили наказание. А ведь ты всего лишь подследственный и нового не натворил ничего. Вот и догадывайся сам, в чем тут дело!

Гриша силится претворить эти слова в привычный для него круг представлений. Затем коротко смеется.

— Что за мерзавцы! Они хотят выместить на мне злобу, пока генерал в отпуску! А потом скажут — ошибка! Или долг службы!

Дневальный, пользуясь тем, что заключенный не видит его, скорчил гримасу, выражавшую большое сомнение.

— Хорошо, что ты так легко все это принимаешь, — брюзжит он. — Теперь я открою твою камеру, ты уберешь ее, а тем временем туда найдет тепло. После обеда все свободны, печку хорошо натопят, и если дежурный не будет придираться, дверь останется открытой, и ты по крайней мере сможешь поболтать с товарищами, да и тепло будет, ясно!

— Спасибо, парень, — говорит Гриша.

И когда на обед прислали сушеную зелень с мясными консервами, Гриша с удовольствием съел полный котелок — да котелок был полнехонек!

И затем Гриша вышел из камеры, которую в самом деле забыли запереть, и перешел в общее помещение команды, где дежурные солдаты только закурили свои трубки. Дневальный ушел с котелками, чтобы помыть их мочалкой в теплой воде.

При входе Гриши одни бегло взглянули на него из-за карт, другие подняли головы, склоненные над начатым письмом или над книгой. И затем каждый вновь вернулся к своему приятному делу, правда, с чуть-чуть подчеркнутой непринужденностью. А Гриша зачерпнул кружкой горячую воду из большого жестяного котла, стоявшего на печке, и собрался, как он это делал всегда, выйти, чтобы выплеснуть остатки из котелка в общую помойную яму, — этими помоями команда выкармливала трех свиней. И так как в Мервинске жил сам Лихов, а значит, солдаты могли рассчитывать, что от этих свиней им достанутся не одни только кости и ребрышки, как это обычно бывает, — то все строго следили за тем, чтобы кухонные отбросы попадали в желудки этих славных животных.

Но у самой двери к Грише подошел ефрейтор Герман Захт и сказал:

— Ладно, русский, вылей помои в твое ведро.

— А свиньи? — улыбаясь, возразил Гриша.

— Миляга, — очень строго сказал ефрейтор, — мне на них наплевать, а тебя они уже и вовсе не касаются. Тебе не полагается выходить во двор. От двух до трех — прогулка во дворе, как для всех, теперь отправляйся на койку.

По этим словам и по той, казалось, беспричинной мертвой тишине, которая воцарилась в комнате во время этого краткого наставления, Гриша понял все. Он был почти спокоен, лишь слегка побелела кожа около рта и глаз; он смотрел на человека, который почти был его другом.

— Теперь ты знаешь, что происходит, — презрительно закончил ефрейтор. Презрение это относилось не к Грише.

— Да, — подтвердил Гриша и слегка откашлялся. — Теперь я знаю.

Он выпрямился и медленным шагом, под взорами всех присутствующих, прошел через комнату и по темному коридору добрался до своей камеры, расположенной справа, у наружной стены. Герман Захт проводил его взглядом, затем вышел за ним вслед.

— Оставь дверь открытой, русский, человеку нужно тепло. А если хочешь курить, то ведь и мы курим, вряд ли найдется нос, который учует, от кого именно несет табаком.

— Спасибо, дружище, — ответил Гриша.

Приблизительно в это время метель со всей силой обрушилась на Мервинск. В камере стояла глубокая тьма. Гриша вытянулся на нарах, подложив руки под голову и покрывшись обоими одеялами. «Зимою стружки в матраце не очень-то греют», — подумал он.

Сначала ветер тонкой струей, холодной и острой, проникал через оконные рамы, словно ножом прорезая облака табачного дыма. Но через несколько минут тот же ветер заклеил все щели, запорошив их снегом. Постепенно воздух над каменным полом камеры стал согреваться.

«Значит, все кончено, — думал Гриша. — Приходится помирать».

Еще несколько минут тому назад он чувствовал себя здесь в безопасности, в надежных руках; а сейчас он, здоровый и цветущий, стоит пред неминуемым концом, пред неотвратимой смертью — словно он уже тычется в стенку гроба.

«Ладно, — думает он, хотя ощущает во рту какой-то горький вкус, идущий из глотки к нёбу. — Если все пропало, то хоть одно хорошо: пришел конец».

Глубокая усталость, ощущение пустоты вдруг разомкнуло его челюсти и разрешилось зевком; выронив трубку из рук, он погрузился в сон, вызванный обильной едой и рано наступившими сумерками, а быть может, и душевным оцепенением.

И подлежащий расстрелу Гриша, и команда, которой, по-видимому, придется его расстрелять, знали, что им предстоит, еще прежде, чем Шиффенцан где-то далеко в Бресте поднял телефонную трубку, чтобы распорядиться о передаче по проводу известного приказа.

Около двух часов Герман Захт прокрался к открытой камере Гриши и, вернувшись, удивленно сообщил дежурному:

— Русский спит. Как ты думаешь, будить его?

— По мне, можно и не будить, — ответил унтер-офицер. — Но служба есть служба, можешь вывести его на прогулку.

— Да, здоровье его надо беречь, — со злобной иронией прибавил Захт, застегивая пряжку пояса.

Но, может быть, он будет рад еще раз увидеть, как падает снег, услышать, как воркуют голуби на голубятне, как шумят воробьи под навесом, а метель так хлещет, что только под навесом и можно подышать воздухом.

— Как ты думаешь, кто его прикончит?

— Конечно, мы, старина! Дружба дружбой, а служба службой.

— Да, — засмеялся Герман Захт, вешая ружье на плечо. — Мы прикончим его теми же ружьями, которые он чистил для нас, не правда ли?

— По крайней мере он будет уверен в том, что получит чистую пулю, — подтвердил унтер, — а мы на память о русском подберем с земли патронные гильзы. Пока опять не выкинем их…