Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

– Это Москвину, Антону Сергеевичу, мне сегодня назначено, – сказала она.

Давешняя барышня с красной лентой на лбу уткнулась в список и долго шарила в нем глазами.

– Нет такого, – сказала она, не поднимая глаз.

– Вы, вероятно, ошиблись, мне назначено.

– У нас не ошибаются. Нет такого в списке.

– Как нет? Мне назначено на сегодня, – сердце у Нади стало куда-то проваливаться и страшно колотиться.

– Нет, говорю вам, – повысила голос барышня.

– Не может быть! Назначено!

– Нет его! Нет! – истерически выкрикнула барышня.

Она высунулась из окошка и кричала возле Надиного лица:

– Мирошкин! Мирошкин! Иди сюда! Мирошкин!

Через толпу проталкивался матрос в тельняшке с винтовкой на плече.

– Убери гражданку! Немедля! – приказала барышня, и матрос стал подталкивать Надю к выходу.

Надя вспомнила давешнюю старуху и завыла. Глаза толпы немо, словно рыбьи сквозь стекло аквариума, провожали ее мертвыми взглядами. Скрипнула дверь, матрос вытолкнул Надю вон.

– За вещами приходи на той неделе! – крикнул он ей вслед.

Надя сделала несколько шагов и упала без чувств…

Прошло, исчезло неведомое время, она вдруг обнаружила себя сидящей на тротуаре и прислонённой спиной к стене. Наверное, ее подняли, сюда подтащили и усадили. И теперь кто-то теребил ее за плечо. Она поднимала лицо, училась заново видеть, возникал над ней некто смутный, в потрепанном мешковатом пиджаке и галстуке, постепенно прояснялся. Тот, как его, ученик папы. Дудко.

– Надежда Ивановна, Надежда Ивановна, вставайте, – говорил он. – Здесь нельзя. Пойдемте, я вас провожу.

Он помогал Наде подняться, она хваталась за его локоть, он уводил ее прочь от этого страшного здания.

– Всё это ужасно, – сказал он, когда они шли по Дворцовому мосту. – Я уже не в силах спорить, доказывать. Я ухожу от них.

– Что же это? – взмолилась Надя. – Антон мой ни в чем не виноват. Ремонтировал паровозы. И всё! Я же Бобкова просила!

– Бобкова? – Дудко приостановился. – Как Бобкова? Вы знакомы? Просили? Он был главным за… – не решаясь произнести слово «расстрел», Дудко на мгновение умолк. – Словом, дело было так. Уже решили, что Москвина нужно освобождать. Полезен. Ни в чем не замешан. Тут Бобков раскрывает какую-то папку и начинает читать. Там из газет. Разное, против революции. Против социализма. И заявляет, что Москвин – враг, враг идейный. Такой враг, мол, опаснее стреляющего врага, и с ним нужно покончить. Все согласились. Я пытался… Про паровозы… Бесполезно… Решает большинство. Вот и всё.

– Антона похоронили?

– Вместе со всеми. Тридцать человек за раз.

– Где?

– По Ириновской дороге, артиллерийский полигон. Там охрана. Не вздумайте туда ехать, вас не пустят, а еще, чего доброго, арестуют или пристрелят. И еще – за вами могут прийти. Вам нужно скрыться. Слушайте меня внимательно. Я у хожу за границу. Не могу больше быть с ними. Я ведь просто юрист. Ну там, левые убеждения, так у кого их не было. В ЧК я случайно, позвал знакомый, по глупости согласился. Ладно, не важно. Если хотите, я возьму вас и дочку вашу с собой. Нужны только деньги. Или золото. Меня везут в Эстонию контрабандисты. На лодке. Деньги берут с каждого человека.

– Когда? – спросила Надя.

– Через три дня.

Дома она тщательно перебрала все вещи, собрала минимум, который нужно взять с собой. Только минимум, потому что до Петергофа, откуда отправится лодка, еще нужно доехать, не вызвав подозрений. Много вещей – подозрительно. Пересчитала все деньги. В обрез, но достаточно, чтобы расплатиться за Марьюшку и себя. Закрыла плотно все окна, завесила тряпьем все зеркала и стала ждать. Наконец, телефон прозвенел. Бобков говорил сдержанно:

– Вы уж знаете?

– Знаю.

– Я ничего не мог поделать. Они где-то нашли папку с газетными вырезками. Преподнесли, будто ваш муж – идейный враг.

– Приезжайте, – сказала Надя и положила трубку.

Когда он пришел, она заперла за ним дверь и пригласила его в гостиную.

– Присаживайтесь. Подождите. Я принесу вина, там осталось.

Она направилась в Анфисину каморку и вынула из-за иконы револьвер. Взвесила его в руке, проверила. Заряжен. Перекрестилась на икону и пошла в гостиную. Встала на пороге, держа револьвер обеими руками. Бобков схватился за кобуру.

– Руки за голову. Стреляю сразу, – пригрозила она.

Всегда приподнятый как бы в улыбке один угол ее рта показался ему гримасой зверя, готового к прыжку. Он медленно, не отрывая от нее хищного взгляда, поднимал руки.

– Вот так, – сказала она. – Ты меня обманул, ты предал Москвина, ясен пень. Папку с вырезками принес на ваше судилище именно ты. Зачитывал ты, негодяй! И ты сейчас умрешь.

– Это не так, не я, – оправдывался Бобков. – Это не я.

– Мне известно всё. Знаешь, от кого? От Дудко! Ты умрешь!

Он понял, что она действительно знает правду. Его рука сама собой метнулась вниз, к кобуре, и тогда она выстрелила. Выстрелила раз, другой, третий…

Через несколько дней ее с Марьюшкой, Веру Сергеевну и Дудко контрабандисты доставили на парусной лодке в Эстонию. Здесь не место для подробного описания их путешествия и иных дальнейших событий, потому что путешествие и события эти, на самом деле, – не конец истории, а начало следующей. Истории, которая рассказала бы о мытарствах русских беженцев за рубежом. О том, как они приживались, как устраивали заново свою жизнь среди чужих, равнодушных, иногда – враждебных людей. До нас дошли только некоторые отрывочные сведения. Известно, например, что Степан Степанович Дудко стал Надиным мужем и новым отцом для Марьюшки. Зарабатывал он, служа в парижском такси, а энергичная Надя основала свое дело: сперва шила шляпки, потом модные блузки и даже добилась известного коммерческого успеха на этом поприще. Правда, толком считать и заниматься бухгалтерией она так и не научилась, эту заботу взял на себя Степан Степанович.

Где-то около 1935 года случилась с Надей беда. Рассказывали, что сначала она впала в мрачное безразличие ко всему на свете, забросила швейное дело, потом начала забывать имена, перестала узнавать давних знакомых. У нее диагностировали опухоль мозга. Говорят, что перед смертью она пребывала в сильном возбуждении, металась и бормотала про кого-то, кого обязательно и немедленно нужно похоронить, иначе в квартире будет невозможно жить.

Мари де Нарп (в девичестве – Мария Москвина) в 1971 году на блошином рынке Сент-Уэн купила за пятьдесят франков картину, знакомую ей по старой домашней фотографии. Это был поясной портрет молодой девушки в темно-зеленой блузе, отороченной кружевами. По-детски худые плечи обнажены. Бледное лицо повернуто почти троакар. Коса перекинута на грудь и написана, как и все волосы, теплым густым цветом. Губы девушки не симметричны, правый их край немного приподнят вверх, будто они своевольно чуть улыбаются, тихо подшучивая над своей хозяйкой и всем окружающим. Прозрачные тонкие кисти рук молитвенно сложены перед грудью, выпрямленные пальцы с силой сплетены, а задумчивый взгляд направлен куда-то вниз и вбок, за обрез полотна, отчего кажется, что девушка на полотне размышляет о чем-то важном, философичном, вроде смысла бытия…