Ирэн Роздобудько - Амулет Паскаля. Последний бриллиант миледи (сборник)

Теперь я подумала: больно ли это?

Больно ли вышелушиваться из узкого тоннеля?

Из узкого тоннеля, который сжимает тебя со всех сторон.

Сжимает и пытается удержать в себе.

Удержать в себе, не дать продохнуть.

И ты сопротивляешься, прорываешься самостоятельно.

Ведь никто не поможет, не вытряхнет тебя из кожи, как из мешка.

Разве что будут вот такие наблюдатели – по ту сторону экрана…

А в то же время ты думаешь о том, что прежде это была ТВОЯ кожа.

И ты жила в ней – такая веселая и живая.

И тебе совсем не было страшно и тесно в ней.

– Больно ли змее менять кожу? – спросила я Ивана-Джона, когда мы шли по лесной тропинке к тем снегам на вершине горы, куда я боялась забраться сама.

– Думаю, что да… – ответил он. – Что-то менять вообще больно. Представь, как она ползет еще незащищенным брюшком по камням. А потом чешуя становится плотнее. И все налаживается.

Да, я об этом не подумала: как она ползет потом. Пожалуй, это тоже больно. Какое-то время…

Тяжелый, как ртуть, лес был засыпан сухой хвоей, из-под которой выглядывали упругие влажные шляпки грибов. Они были как леденцы…

Их хотелось лизнуть.

– Почему я никогда не помню, как мы с тобой занимаемся любовью? – спросила я.

– В самом деле? – удивился он. – Тебе плохо со мной?

– Нет. Наоборот. Так хорошо, что я – летаю. Но потом. После… Это так странно, как…

Я не знала с чем это можно сравнить…

Было такое впечатление, что мы занимаемся любовью все время, даже тогда, когда вот так идем по лесу и разговариваем…

– Чтобы понять мир, достаточно одного Маркеса… Даже достаточно одного романа «Сто лет одиночества». То есть ощутить часть лучше, чем всю жизнь охотиться за целостностью, которой, кстати, нет…

(Неслышно отделяются от нас оболочки. Вот они, как сигаретный дым, взлетают вверх, все выше и выше… Здесь, в лесу, прохладно, поэтому они оказываются в незнакомой комнате, где в тяжелых рамах текут зеркала, а в них роятся сладкие сонные пчелы…)

– Жизнь – привычка. Человек в ней – самое негармоничное существо. Потому что он рефлектирует на каждом шагу и на каждом шагу врет, врет. Себе и другим. Представь, как было трудно Галилею внушать толпе невежд то, что он знал наверняка, что доказал математически и на что положил жизнь. И… отступить! Но представь, с каким надрывом, с какой энергетикой он выкрикнул свои последние слова о том, что «она вертится!» Но этот короткий отчаянный крик имел отголосок на многие поколения вперед. Возможно, больше, чем тома научных работ, появившиеся позже…

(…Вот под самым потолком эфемерные тела рассыпаются на тысячи молекул. Четыре глаза, словно бабочки, бьются в зеркала… Все переплетается в тяжелом единстве…)

– Гений – тот, кто при любых обстоятельствах способен чувствовать себя свободным. Это – свобода от жизни, но – противоположная самоубийству.

(…Четыре руки погружаются в длинные волосы… Закрытые глаза впархивают в зеркало, из их яблок выпадают черные зернышки. Атомный гриб, поднимающийся от пола, резко разбивает ртутную поверхность. Разъединение блестящих шариков… Возвращение в тело… Воздушная яма… Сердце в горле…)

– Когда ты очень счастлив… Нет, не о том счастье идет речь! Когда ты ОЧЕНЬ счастлив – запомни! – все в твоей жизни происходит В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ. А все, что будет потом, – лишь хождение по кругу…

– Я знаю… А ты откуда знаешь об этом?

Я вздрагиваю, и он набрасывает на мои плечи свою куртку. Он думает, что мне холодно. Возможно, мне и вправду холодно, поскольку мы уже забрались довольно высоко и скоро дойдем до тех снегов. Честно говоря, я больше не хочу видеть снег. Но мне интересно, что там, на вершине этой горы.

– На самом деле, – говорю я, – Я НИЧЕГО теперь не знаю. Это так интересно. Это – как второе рождение, когда ты совсем новый и совсем ничего не знаешь о мире. Это такое кайфовое чувство. Все приходит в голову – само по себе. Она у меня совсем пустая. И мне порой кажется, что это НИЧЕГО гораздо важнее всей той информации, которая была в ней раньше.

– За этим я и приехал сюда – освободиться… – говорит он. – Тут удивительный воздух!

Он повторил фразу, которую я уже слышала от мсье Паскаля. Я засмеялась. Он меня понял, потому что и сам слышал это от него.

– Давай отдохнем.

Он садится на старую сосновую хвою, включает маленький транзистор, зажигает две сигареты (я смеюсь, смеюсь!) и одну осторожно вставляет в мои губы. Струйки одновременно выпущенного дыма переплетаются, как мы – час назад…

– Местная радиостанция, – объясняет он. – Это наши ребята. Те, что играют в бистро…

– Мсье Паскаль напророчил им большую славу…

– Он просто чудак. Без него этот город давно бы стал захолустным…

Я посмотрела на часы. Все же я не должна надолго покидать своего хозяина. Вдруг ему что-то понадобится…

Иван-Джон помог мне подняться. До снегов оставалось несколько крутых тропинок. Мы молча пошли дальше. Приближение к снегам предполагает молчание – есть что-то в этой нетронутой белизне. Безмолвие и одиночество. Поэтому я отпустила его руку и пошла впереди.

…Я стояла на плоском узком гребне безымянной горы. Снег был удивительно сухой и приятно скрипел под ногами. Ели и сосны наверху отличались от нижнего леса ярко-зеленой хвоей, не такой тусклой, как внизу.

Тишина. Я закрыла глаза. «Господи, если Ты есть…» – мысленно сказала я и не знала, как продолжить. Я не набожный человек, я не знаю, как с Ним разговаривать! Меня этому не учили. Я циник.

И все такое прочее…

Но когда ты вот так стоишь на вершине горы, покрытой снегом, в полной тишине (которая совсем не похожа на тишину, ведь даже тишину можно услышать!), среди недвижимых деревьев, под белым небом, на котором нет ни облачка, – эта фраза возникает в тебе сама по себе: «Господи, если Ты есть…». А что дальше?

Я кивнула головой. Я придумала другую: мысленно убрала слово «если». Получилось значительно лучше. Безымянная гора, небо и деревья вокруг обрели смысл. И больше ничего не нужно говорить. Как просто!