Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)

В то время я был переполнен ненавистью. Я с отвращением замечал, что жизнь здесь не изменилась, что тот островок крови и грязи, на котором я находился все эти годы, – для здешних обитателей не более чем «мифы и легенды народов мира». К тому же я кожей чувствовал нездоровое любопытство окружающих меня людей. «Тебе приходилось убивать?» – спрашивали меня однокурсники и жаждали подробностей. Однажды мне пришла в голову мысль, что она, Лиза, тоже спросила бы об этом. Словом, «Герой, я не люблю тебя»!..

Я отучился положенные пять лет. Не могу сказать, что не искал ее. Искал. До тех пор, пока не пришел к выводу: в конце концов, всем хочется только одного – любви, а иначе говоря – признания. Поиски любви могут довести до чего угодно – до терроризма, феминизма, фашизма, еще чего-нибудь. Кто не хочет кануть в Лету и при этом не имеет никаких талантов, стремится любым способом заявить о себе. Если бы Гитлера признали настоящим художником, а Иосифа Джугашвили не турнули из духовной семинарии, захотели бы они оставить миру память о себе таким ужасным способом? А чего не хватало этим грязным свиньям, которые послали на верную смерть Кольку из Луганска! Может, любви? По крайне мере, к родине…

Нелюбовь превращает человека в прокаженного с колокольчиком на шее: его слышно повсюду, и этот звон – сигнал к бегству для остальных. Ибо любовь нужна такому прокаженному только как цель, к которой он должен идти в полном одиночестве. Идти долго, бесконечно и никогда не останавливаться. Думаю, на мне тоже висел такой колокольчик с предостережением: «Не подходи – убьет!». Я был лишь искателем, путником, не мог задержаться ни в одном жилище, которое встречалось на моем пути.

Я уже не мечтал о славе. Эти юношеские бредни выветрились из моей головы. Я увлекся другим – взялся за учебу, завел кучу записных книжек и папок, куда складывал интересные вырезки из единственной иностранной газеты «Times», которая продавалась в киосках. Перечитал гору книг, на которые раньше не хватало времени…

…И вот теперь, собираясь покинуть городок, приютивший меня, я открыл свой дневник и, прежде чем сжечь его, решил кое-что перечитать…

« Нужно свыкнуться с жизнью на вершине горы – чтобы жалкая болтовня о политике, об эгоизме народов звучала далеко внизу. Необходима предопределенность к тому, чтобы существовать в лабиринте. И… семикратный опыт одиночества …» – и дальше уже мое: «Ницше достоин уважения хотя бы за то, что с его антигуманистическими и антихристианскими идеями согласится лишь меньшинство. Зная это, он все равно остался самим собой!»

« Сострадание разносит заразу страдания – при определенных обстоятельствах сострадание может привести к потере жизненной энергии… Даже если у Бога есть свой ад: это любовь к людям!»

И снова мое: «Попробую записать то, о чем думал сегодня ночью… Ницше… Его философию могут понять люди, привыкшие жить «на вершине горы», отрешенные, по его же словам, от «болтовни и эгоизма». А сам он, как сапожник, ругает Канта, стремясь к первенству. Каждый смертный, если он по природе не философ и не способен обобщить действительность, ищет СВОЕГО философа. Сначала мне казалось, что мне нравится Ницше. Он и в самом деле нравится мне до определенной степени – с его идеей аристократов духа и рабов, осуждением святош. Ницше приветствует буддизм, потому что это – радостная религия, направленная на собственное тело, здоровье. Мне это претит. Мне не интересно среди радостных людей. Я давно уже прожил самое главное, и поэтому мне трудно изображать какие-то эмоции, кривляться, словно клоун». Снова цитата: « Любовь – единственный, последний шанс выжить …»

Я: «Лиза, я не помню тебя…» Библия: «… Не клянитесь! Ваше слово пусть будет «да» либо «нет». Все, что больше этого, – от лукавого…

…Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судить будете – таким осудят и вас…

…тесны ворота и узка дорога, которая ведет к жизни, и мало тех, кто находит ее!»

Мне стало грустно. Записи красноречиво свидетельствовали о хаосе, царящем в моей голове. Все это должно остаться здесь. Я нашел под ванной медный тазик, положил в него дневник и осторожно поджег с четырех сторон.

Я приехал в этот город «по распределению» на должность помощника режиссера. Оказалось, что такой должности не существует – штат был слишком маленьким, да и чего-то более масштабного, чем выпуски новостей и репортажи с открытия новых строительных объектов, местное телевидение не снимало. Директор сжалился надо мной и устроил на работу в кинотеатр.

– Ты ведь разбираешься в кино? – спросил он. – Вот и посиди там. А как только появятся вакансии – я тебе свистну. Ты же все-таки из столицы – пригодишься!

Его свиста пришлось ждать два года. Я снял квартиру неподалеку от кинотеатра, который назывался «Знамя Октября», и получил должность «старшего методиста». В мои обязанности входил подбор фильмов для четырех залов кинотеатра. Каждый вторник к восьми утра все методисты города собирались в здании горсовета и парились там до позднего вечера, отбирая для своих заведений новые ленты. После заказа фильмов я должен был составить анонсы и начитать их на автоответчик кинотеатра. Я до сих пор запросто могу произнести имена всех индийских актеров… «Сегодня и всю неделю в нашем кинотеатре смотрите…» – четко произносил я, зная, что сотни киноманов каждый день будут слушать весь этот вздор, который я нес в телефонную трубку.

Компания в кинотеатре подобралась довольно странная – в основном женщины с массивными золотыми серьгами в ушах и неустроенной личной жизнью. Все они были словно на одно лицо – перманент, пережженные белые волосы, ярко-красная помада. Они требовали мелодрам, бурно обсуждали «Зиту и Гиту», рыдали над «Есенией» и отчаянно ухаживали за мной.

Я просматривал фильмы, начитывал анонсы, проверял работу художников, рисовавших афиши (нечто в духе Кисы Воробьянинова), и часами бродил по городу, отыскивая наиболее привлекательные его уголки. Но не находил – их просто не было.

Платили мне не много. Рестораны больше не интересовали меня. Судя по всему, следующим шагом и логичным завершением карьеры «известного режиссера» должна была стать женитьба. В какой-то момент я даже всерьез подумывал об этом. Но это был момент отчаянного голода и нежелания самому стирать свой уже изрядно замусоленный свитер. Хотел ли я вернуться? Мне было все равно.

Ужас от бессмысленного пребывания здесь вряд ли можно было бы сравнить с моей конкретной жизнью в Афгане. Целыми днями, кроме тех, когда проходил просмотр, я просиживал на втором этаже кинотеатра в кафе, и мои «дюймовочки» (так я окрестил трех своих подчиненных, «младших методисток» – старожила кинотеатра бабушку Валю, бывшего искусствоведа Веронику Платоновну и похожую на цыганку сорокалетнюю красавицу Риту) не беспокоили меня. Я был «человеком из столицы», к тому же – с высшим кинематографическим образованием, плюс еще и неженатым! Одним словом, священная корова.