Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)

И думал о том, что я – лошадь в шорах. Мне вдруг захотелось зимы, снега, вьюги и ветра. Странно… странно. Почему я здесь? Я ведь был не из тех, кто уехал в поисках сытой жизни. Это было бы слишком простое объяснение. Теоретически я понимал, что нужно к чему-то стремиться, как Эд, который одержим идеей найти своего сокола, или как Димыч, ушедший в экспедицию в поисках Йети, или как Серега, построивший дом и настрогавший троих детишек. Но когда я начал «стремиться» ухватиться за хвост жизни, я понял, что ее суть – не в этом. Еще там, у себя на родине, я честно пытался въехать в нужную колею: как только вышел закон о частном предпринимательстве, я, пройдя кучу идиотских инстанций и состряпав еще большую кучу разных бумаг, открыл крошечный видеозал в подвале ЖЭКа. Поначалу дела пошли неплохо. А потом я, стараниями «братков», три месяца провалялся в больнице с сотрясением мозга, а зал невзначай сгорел. Но я еще трепыхался и начал выращивать шампиньоны. Потом торговал книгами. Диапазон моих последующих занятий потряс бы самого Остапа Бендера. Наконец Серега устроил меня в техдирекцию некоего издательского дома, и я занялся программированием и наладкой компьютеров.

И начал изнывать. С каждым днем я все острее чувствовал, что внутри меня поселилась дрожь – иначе я не мог охарактеризовать это чувство. Меня трясло, как в лихорадке, это была дрожь ожидания. Мне казалось, что я сижу в закрытом вагоне, который никуда не едет, но его качает из стороны в сторону, слышен стук колес, работа двигателя, а за пыльным окном – один и тот же заунывный пейзаж. Ночь и ветер преследовали меня. Иногда мне казалось, что я – пес, идущий на запах и не понимающий, что ему нужно на самом деле. Я должен был двигаться, бежать сломя голову, ощущая, как течет под ногами лента дороги. Куда? Кто не испытывал подобного, никогда не поймет меня. Я загорался моментально от любой брошенной в воздух идеи, и если бы в тот момент мне встретился на пути какой-нибудь вор в законе и предложил бы ограбить художественный музей – сделал бы это запросто, из «любви к искусству», чтобы унять дрожь. В конце концов я принял предложение Сереги… Потом, до моего бегства в Вашингтон, начался калейдоскоп, стеклышки в котором вначале складывались причудливо, пока я не понял, что эта универсальная детская забава имеет всего с десяток неповторяющихся комбинаций, а потом – все складывается одинаково…

…И вот теперь я вновь ощутил эту дрожь. Она была едва уловимой, скорее, напоминала легкое покалывание, как перед началом простуды. И все же я твердо уверился, что эта была та самая дрожь. Физически я был совершенно здоров. Каменный остров стискивал меня снаружи, он становился мне тесен, как пиджак, купленный на два размера меньше. Гонимый этой дрожью, я бы мог обежать его за день. Напротив ресторана, в котором я сидел, была площадь, за ней – набережная, за ней – бухта, окруженная городами-скалами. Пейзаж вдруг стал мне тягостен. Сердце билось, как колокол. Я бросил на стол деньги за тройную порцию «Узо» и выскочил на дорогу. Единственное место, где я мог успокоиться, была Мнайдра. Минут через двадцать я уже шел длинной мощеной дорожкой к мегалитическому храму. Вокруг не было ни души, только остатки каменных заграждений да крошечные келии-будки с круглыми бойницами, в которых раньше прятались охотники, подстерегавшие дичь. Даже охота – эта страсть, пахнущая кровью, – была здесь вялотекущей: охотники тихо сидели в укрытиях и лениво подстреливали доверчивых уток. Да и на кого было охотиться, если в больших количествах здесь водились только кролики? Да и то Великий магистр, основавший столицу Мальты в четырнадцатом веке, рыцарь де Ла Валлетт, умудрился умереть во время охоты на этих ничтожных существ! Охота предполагает простор…

Я вошел в храм и растянулся под открытым небом на поросшей травой земле. Вокруг возвышались стены, сложенные из идеально подогнанных многотонных глыб. Я прикрыл глаза и раскинул руки. Если, как говорят, здесь, в этом магическом месте, душа способна отделиться от тела, я хотел послать ее в путешествие за сотни миль. Я не заметил, как заснул.

Когда я проснулся, было около четырех часов дня, и я уже лежал в тени, но из странного овального отверстия в стене в середину храма проникал тонкий и острый, как игла, луч света. Три тысячи веков подряд в определенное время он вползал в храм, двигался по нему и таял, чтобы завтра повторить тот же путь… Что это могло означать? На что указывал этот световой перст? Кто просчитал траекторию его передвижения с точностью до миллиметра? Я подставил под луч ладонь, и она засветилась, как пергамент с древними письменами – голубоватыми переплетениями вен. Если бы я мог прочесть, что здесь написано…

Из Мнайдры я возвращался вполне успокоенный. Сегодня решил целый вечер просидеть дома, заняться уборкой и обойтись без ужина, купив в супермаркете консервированную ветчину и хлеб. Миссис О’Тулл сидела в своем кресле-качалке у порога, вязала и переговаривалась со всей улицей – благо соседские дома располагались на расстоянии вытянутой руки. Я поздоровался.

– К вам заходил Эджидио-акула! – сообщила хозяйка, отталкиваясь одной ногой в расшитой бисером домашней тапочке от грешной земли. Кресло заходило ходуном, и миссис О’Тулл довольно заулыбалась. Видимо, бодрая старушка таким образом укрепляла свой вестибулярный аппарат. – Может, посидите со мной? Налить вам кофе? – Она указала на чайный столик и стул, стоявшие рядом. Я присел и наблюдал, как она наливает кофе в маленькую фарфоровую чашечку. – Прошу!

Я уже привык пить кофе наперстками, а у миссис О’Тулл он был заварен особенно крепко.

– Я все хочу у вас спросить, Майкл, как вас звали на родине?

– Михаил…

– Миха-ил… – задумчиво повторила она. – Когда-то я знала одного вашего соотечественника… Его называли Питер.

– Петр?

– Да, да. Это было в 42‑м. О, он пережил множество приключений – воевал в Испании, был во французском Сопротивлении, а сюда попал в составе транспортных войск союзников, которые привезли нам продукты. Мне тогда едва исполнилось двадцать, и я чудом уцелела в сумасшедших бомбежках – за полтора года Великой осады нас бомбили три тысячи раз! Представляете, мы – старики, женщины и дети – месяцами не выходили из подвалов крепостей. Там было сыро, темно, мы стояли и сидели, тесно прижавшись друг к другу, и если у кого-то не выдерживало сердце – выносили труп за порог…

Я и раньше замечал, что все старые стены в крепостях испещрены вмятинами от пуль и снарядов. Это, пожалуй, первое, что бросилось мне в глаза в этой маленькой благополучной и очень аккуратной стране. Поверить в то, что здесь, в этом райском уголке мира, шли ожесточенные бои, было не легко.