Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)

«Я все равно когда-нибудь скажу тебе, что люблю…»

– Спасибо, – сказала она, протягивая ему блокнот. – Это самое лучшее, что у меня было за последние несколько лет.

Он отстранил ее руку:

– Оставь это себе…

– Ларион, послушай, ты очень хороший мальчик…

Он съежился, на его щеках вновь проступили алые пятна.

– Будем считать, что… мне опять не повезло, – задумчиво произнесла Анна-Мария. – Знаешь, я ведь могу сказать тебе, что приду… Чтобы ты успокоился и убедился, что я такая же, как все. А ты купишь мне большое яблоко или еще что-нибудь… Но потом, поверь, все будет не так. Совершенно не так, как ты хочешь. И это все, в конце концов, смешно…

Она посмотрела на море, в котором опять тонул ровный красный диск заходящего солнца.

– Я всегда буду любить только тебя…

– Тебе это только кажется.

Но она не была уверена в том, что права.

– Хочешь, чтобы я уехал?

– Да. Мне нужно побыть одной.

– Хорошо. Я уеду…

Он действительно уехал этим же вечером, и Анна-Мария вздохнула с облегчением. Но все равно отдых был немного испорчен, теперь ее одолевали мысли об этом мальчике – как он долетел, что сказала Ада, куда он пойдет и чем будет заниматься все это время? Все это было так странно, будто бы на нее навалилась новая ответственность.

…После завтрака она вышла на пляж, и почему-то сегодня он показался ей особенно пустынным. Из репродуктора на берегу послышалась музыка. Была суббота, и Анна-Мария улыбнулась: очевидно, музыку тут включали по выходным, как в добрые старые времена… Она легла на горячий камень и закрыла глаза. Ничего не могло быть прекраснее – море и саксофон! Море в который раз удивляло своей совершенно гладкой, почти стеклянной поверхностью, под которой шевелился трогательный подводный мирок: сновали рыбешки, переползали с камня на камень голубовато-зеленые крабы. А сакс наигрывал позабытые диссидентские мелодии, вынянченные джинсовыми бородачами в андеграундных коптерках. И теперь все это так странно и пронзительно соединилось: тепло Адриатического моря и легкий озноб ностальгических мелодий. Анна-Мария поняла, что влюбилась в эту маленькую горную страну, слегка разрушенную недавней междоусобицей, но оттого не менее прекрасную, всей своей топографией напоминавшую внутренний рельеф музыкальной шкатулки и так же пахнущую – чем-то призабытым, как… как тот ворох безделушек в коробке Ларика.

Она вдруг поняла, что хотела бы остаться тут навсегда. Поселиться в «старом городе» – небольшом пятачке, окруженном крепостной стеной и сплошь вымощенном желтой плиткой. Улицы в нем были такими узкими, что обе стороны можно было соединить размахом рук. И тем не менее, на них располагалось множество кофеен, антикварных магазинчиков и музеев. А на площади перед ратушей прямо на улице стояли столики, пахло пряностями и свежеподжаренной рыбой. Над крепостной стеной возвышались синие горы, в расщелинах которых угадывались очертания руин средневековых крепостей, а у подножия, на большом расстоянии друг от друга, как кубики, рассыпались дома местных жителей. Во дворах некоторых из них тоже стояли два-три грубо обтесанных стола под широким навесом, оплетенным диким виноградом, – здесь для любителей экзотики и национальной кухни хозяйки готовили удивительно вкусные обеды. Анна-Мария представляла, что зимой этот игрушечный город замирает, превращается в фантом, и это ничуть не пугало ее. Она представляла эти улочки, заваленные снегом, кофейни, за заиндевевшими стеклами которых теплятся огоньки свечек и так же вкусно пахнет корицей и кофе…

Она понимала, что у нее есть все шансы действительно осесть здесь. Например, купить небольшой участок земли у моря – вон их сколько выставлено на продажу! – построить несколько бунгало и наладить элитарный туристический бизнес для избранных. Но это будет всего лишь еще один крючок, на который она попадется и еще больше погрязнет в тысяче суетных дел. Можно просто плюнуть на все, забрать из банка все причитающиеся ей деньги и жить здесь, пока они не закончатся. И не в отеле, а снять комнату у какой-нибудь старушки – с видом на море и уютным балконом, уставленным вазонами…

…В сумке зазвенел мобильный телефон. Анну-Марию уже здорово разморило на солнце, и она не сразу сообразила, кто говорит…

– Это ты во всем виновата! – кричала Ада сдавленным и совершенно незнакомым голосом. – Почему он так быстро уехал?! Что он тебе сделал?

– Подожди. Ты о чем? – Анна-Мария почувствовала, как похолодели ее ноги и этот холод стремительно стал подниматься все выше и выше, захлестывая все тело ледяной волной. – Что случилось?

– Ларик умер… Врачи говорят – от передозировки… А ведь он… мальчик мой… не был наркоманом… Я это точно знаю…

– Когда это случилось?

– Сегодня утром… Захожу в его комнату, а он… – В трубке послышались рыдания. – Что-то жег перед тем всю ночь во дворе, а потом вернулся, сказал: «Спокойной ночи, мама…» Зачем, зачем ты отпустила его?!

Она еще долго что-то кричала в трубку, но Анна-Мария уже не понимала смысла слов. Когда рыдания прекратились, она нажала на кнопку отбоя.

Как сомнамбула, она возвращалась в свой номер, жуткая, непреодолимая сонливость, вязкая, как воды Стикса, навалилась на нее и прижала к земле. Ноги еле отрывались от ворсистого ковролина, устилающего гостиничный пол. Она добрела до своего номера и с трудом повернула ключ в замке. Она хотела упасть на кровать, но вдруг решила поступить иначе: достала из сумки тюбик губной помады и немеющими руками нарисовала на белых обоях высокий полукруглый проем… Четвертая дверь отворилась сама, без малейшего нажима, и Анна-Мария кубарем скатилась вниз…

…И сразу же вскочила на все четыре лапы: нельзя было падать, нельзя разлеживаться на брюхе, нельзя выказать этим даже малейшую слабость или болезнь, ибо дневная жизнь была только в движении. Ночью можно было забиться в узкий проем между ларьками и улечься там на картонных ящиках, жадно вдыхая их запах – рыбный, мясной, кондитерский… Она повела боками, стряхивая с них пыль и налипшие опилки, огляделась и сразу же наткнулась на собственное отражение в стекле витрины. Хороша! Нет, действительно хороша: узкое тело на высоких поджарых ножках, такая же узкая, почти лисья, мордочка, рыжий, свернутый колечком хвост. Жаль только, что с породой не сложилось: что-то среднее между бездомной дворнягой и благородным доберманом. Отсюда и высокие ножки – слишком высокие для легкого, некрупного туловища, и узкий профиль – слишком острый для благородных кровей… Увы. Вряд ли найдется для нее хозяин.

Она смутно помнила, что год назад у нее был уютный дом – где-то в парке возле лодочной станции под теплым материнским боком – и целый выводок таких же по-лисьи рыжих, с темными подпалинами, братьев и сестер. Потом все разбрелись кто куда… И она привыкла втягивать и без того поджарые бока, ожидая то ли удара, то ли нападения чужих.