Сергей Саканский - Разбег и пробежка (сборник)

Лидочка – теперь уже в качестве его законной жены – перед тем, как выбежать, готовила ему завтрак: всегда одно и то же – бутерброды, два крутых яйца, чай и что-нибудь сладкое к чаю. Впрочем, это мог быть тот же бутерброд – с вареньем, например…

Нет, господа! Надо их видеть, эти бутерброды. Крупными кольцами порубленная колбаса, неочищенная. Масло, не намазанное, а пластами положенное на хлеб. Если шпроты, сгущенка или мед – то всё течет и липнет. Кроме бутербродов, Лидочка ничего не умела готовить, даже яйца варить не умела.

Убить ее было мало. Да, именно так: мало было ее убить.

Она никогда не могла сварить яйцо всмятку – яйцо получалось в мешочке. Отчаявшись ее научить, Ченчин постарался привыкнуть к яйцам вкрутую. Но и такие яйца бедняжка не могла приготовить вполне. Она снимала кастрюльку с огня и ставила ее под струю холодной воды, для того, чтобы скорлупа отстала от яйца. Но это ошибка, дорогие товарищи! Чтобы скорлупа отстала от яйца, яйца надо ставить под струю холодной воды не в кастрюльке. Яйца, граждане судьи, следует вынимать из кипятка столовой ложкой и сразу помещать под струю холодной воды.

– Убить ее было мало, – так закончил Ченчин свою речь на суде.

Все, кроме тещи и матери, закусывали щеки, чтобы не рассмеяться. И был еще один мужчина на камчатке – товарищ из Спорткомитета – он тоже не закусывал щеки. Ченчин где-то видел его суровое лицо: он был похож на газовщика, который приходил в тот самый день…

Все присутствующие в зале суда – и присяжные, и судьи, лысеющий прокурор-онанист, недавно разведшийся с женой, адвокат-онанист, еще не женатый, онанисты-свидетели, глубоко понимающие, что секс с какой-то женой есть слабое подобие оргазма с любовницей – все они, конечно, понимали, что Ченчин ни в чем не виноват, если он убил свою жену за то, что она не умела готовить. Каждый из присутствовавших в этом зале мужчин любил и уважал Ченчина – как человека, осуществившего его мечту, но люди – это бывшие обезьяны, и подражают они друг другу так же, как обезьяны, поскольку люди хотят соответствовать общепринятому образу людей.

Невменяемым Ченчина не признали и дали ему восемь лет. Выпустили через пять – по амнистии, когда мать уже была при смерти.

Ченчин ворвался в измененный мир. Посадили в 1990‑м, а вернулся он в 1995‑м. Сажали в Советском Союзе, вернулся – в Россию. Сажали здорового сорокалетнего мужчину, вернулся старый больной импотент. Злостный онанист.

Продрачиваясь примерно каждые два часа, Ченчин грезил снегом. Снег был во рту, в глазницах, между пальцев. Яйца холодил снег. Вбивая Лидочкину жопу в снег, снег, снег, Ченчин думал, что сейчас его поймают, возьмут за шиворот, поднимут с кончающим хуем и ткнут головой о дерево, как скомороха в каком-то говняном кино. И потом на его лысине останется страшный шрам. На всю жизнь. На всю эту проклятую жизнь…

В которой уже не было ни матери, ни Лидочки, этой несчастной жены, которую он убил, которая всё, что в жизни умела – бегать на длинные дистанции и отдаваться с великим спортивным мастерством.

Вот за это последнее Ченчин ее и любил.

Но однажды ему стало ясно: в ее розовых складках хозяйничает не он один. Не спрашивайте, почему. Есть у нас интуиция – дама, хоть и капризная, но честная.

О, Лидочка! О, жилочка! Если бы ты не отдалась в первую секунду знакомства, а выдержала, как порядочная, хотя бы несколько часов… Тогда, может быть, я бы и сумел поверить тебе.

Ченчин сделал на заводе заточку, смазал заточку техническим вазелином, чтобы легче вошла, чтобы сразу пронзить обоих, как в песне поется, сверху вниз, как долбят лед. Для заточки Ченчин приспособил чехол от удочки. Зачехленная заточка умещалась в рукаве, от плеча до запястья, отчего руки, почему-то сразу обе, стали деревянными, и Ченчин шел, не размахивая руками, словно старина Печорин, словно комиссар Жюв.

И вдруг он увидел следы Лидочки… Это были те самые шипастые кроссовки, которые он подарил ей на Новый год. На тропинках было множество разных следов, туда и обратно, но у следов Лидочки сегодня была одна интересная особенность: они всегда шли в паре с крупными мужскими. Наконец, этот счастливый тандем свернул с тропинки в снег, исчез в туманном ельничке.

Ченчин расчехлил заточку и вошел в чащу. На полянке лежал «космонавт» Лидочки. От него, дальше сквозь ельник, уходили следы: спортсмены прервали пробежку на несколько минут и опять возобновили ее.

На снегу было что-то расстелено, потом снято, с крупными складками и отпечатками швов, наверное, мужское пальто: но даже через эту пальтовую ткань пропечатались ее ягодицы, чужим мужчиной глубоко вбитые в снег.

В то утро Ченчин запомнил ее дрянную шутку: два яйца на тарелке вкупе с эклером символизировали хуй. Он обхватил эклер губами и представил, как Лидочка делает минет. Она всегда норовила отказаться от утреннего секса: если он просыпался раньше, она успевала увернуться и убежать. Ей якобы была нужна энергия для пробежки. Теперь он знал, что на самом деле, она просто не хотела портить любовника мужем. Свежего снежного человека – кислым, протухшим, вялым…

– Останься сегодня дома! – сказал Ченчин.

– У меня кросс через неделю, – сказала Лидочка, непроизвольно глянув на часы. – Надо тренироваться.

– Я всё знаю, – строго сказал Ченчин.

Он стоял над ней – маленькой, одинокой возвышаясь – грустный, суровый и злой.

– Ты чё? – изумилась Лидочка и вдруг, всё осознав, завопила:

– Не-ет!

Ченчин схватил заточку обеими руками, размахнулся и вонзил ее в Лидочку сверху вниз. Заточка вошла в темечко, пронзила мозг и остановилась над колодцем горла.

Ченчин крякнул и сделал второй рывок. Заточка легко прошла через пищевод, пронзила розетку Карди, желудок и кишечник. С третьим рывком заточка вышла наружу через анальное отверстие, блеснув красно-коричневой каплей на острие. Таким образом, заточка почти полностью скрылась внутри Лидочки, легко пройдя через все ее пустоты, и Лидочка была как бы посажена на кол, только наоборот, сверху вниз – это ли не достойная казнь за прелюбодеяние?

Ченчин отпустил заточку. Некоторое время Лидочка стояла перед ним, прямая, как палка. Она жалобно смотрела на мужа большими голубыми глазами и ничем не отличалась от живой, разве что, только из темечка у нее торчала пипочка.

Потом глаза Лидочки налились кровью, и ее тело плашмя рухнуло на пол.

– Так, – пробормотал Ченчин. – Теперь надо сосредоточиться…

И в этот момент раздался настойчивый звонок в дверь. Ченчин подкрался, прислушался. Звонок повторился. Затем перешел в решительный стук.