Грэм Свифт - Последние распоряжения

Ведь потому они и перебрались сюда, дед и бабушка, – чтобы быть поближе к морю. На юг, в Бексхилл. Людей всегда тянет к морю, если им уже недолго...

В такие ночи часто лежишь и думаешь о тех, кто в море, и как тебе уютно, тепло и хорошо, и как тем, кто в море, наверно, хочется, чтобы им тоже было тепло и хорошо, но дед больше не думал об этом, для него все кончилось.

Я слышал внизу их разговор – не слова, а одни голоса. И позже, проснувшись ночью, слышал, что и они не спят. Хотя голосов слышно не было, только ветер да дождь, я все равно слышал, что они не спят. Я слышал, как мы все лежим без сна в этом темном, сотрясаемом бурей доме, так что каждый из нас похож на деда, лежавшего без сна в той странной палате, среди множества других людей, но одинокого, как и все эти другие люди, – и мы в этом доме все вместе, но на самом деле одни, каждый в своей кровати, укрытый, как всех нас укроют когда-нибудь потом в последний раз.

Мы Таккеры, мы укрываем мертвых. Вот чем мы зарабатываем на хлеб. Укладываем мертвецов в ящики.

Гражданская специальность: служащий похоронного бюро.

На корабле об этом, понятно, сразу прознали: шила в мешке не утаишь. «Эй, браток, а у нас на борту свой могильщик». Как в школе на перемене: «Мы знаем, чем занимается твой папка», хотя тогда я ни одного трупа в глаза не видел, ни в море не бывал, ни на войне. Вертись как хочешь, но лучше с Таккером вахту не нести и в пожарный наряд не ходить. Словно кто-нибудь может обмануть судьбу.

Мне хотелось сказать: я знаю об этом, не то чтобы много, но знаю, чего вы боитесь. Я не слишком здорово разбираюсь в кораблях, пеленгах, сигналах и позывных, не больше, чем любой четемский рядовой после двухмесячных курсов. Зато я кое-что знаю о мертвецах, о мертвых людях, и знаю, что море всегда вокруг нас. Даже на суше мы все равно что в море, даже на этом холме, высоко над Четемом, где я могу прочесть имена. Каждый в своей каюте, и всех потихоньку несет к смерти.

Плавучие гробы.

Так вот, когда в «Лотиан» угодил снаряд, в носовую часть, я был там в пожарной команде, но меня послали на корму за дополнительными шлангами, а потом прилетел второй снаряд и убил Демпси, и Ричардса, и Стоуна, и Маклауда – тогда я почувствовал, острее других, боль уцелевшего. Ведь Таккер-то уцелел, обратите внимание. А вот Демпси и Ричарде – нет. Как будто можно перехитрить судьбу.

Он сказал, что принуждать меня не станет, я сам должен выбрать свой жизненный путь. Пускай он и дед занимались этим – династия еще не все. Только не надо решать, если ничего не знаешь и не видел, не надо отказываться от профессии из-за необоснованных страхов. Тогда я сказал: ладно, можешь меня испытать. И он показал, объяснил мне все, и я увидел, что на самом-то деле бояться нечего, в этом нет ничего страшного. Наоборот, ты даже становишься спокойнее, уверенней в себе. Мне было четырнадцать, и мы были в комнате вдвоем. Точнее, втроем. И после этого я сказал: «Хорошо, я согласен». Твоя жизнь спланирована за тебя, выбор сделан. А потом уже поздно было принимать всякие дурацкие решения наперекор – к примеру, удирать в море.

Мне сказали: для тебя есть работа, она как раз по тебе, никто больше добровольно не вызовется. Матросы верят в разную чепуху, вроде русалок и морских страшилищ или того, что этот конвой будет для них последним. Так что, когда мы заглушили двигатели в четырех днях пути от Исландии, чтобы подобрать уцелевших, все кругом думали: вот подходящее занятие для Таккера, ему работы хватит. Хотя зачем вылавливать их, задыхающихся от последнего кашля и чуть ли не насквозь промороженных, – только чтобы забить всю кают-компанию, а немного позже отправить их обратно в воду? Из моря они приходят и туда же уходят – почти без всплеска, в пологую серую волну. Таккер с ними разберется, это по его части. Вскоре меня даже зауважали, теперь я внушал им почтение. Не суди своих ближних, не держи на них зла. Тут уж все стало наоборот: надо держаться справа от Таккера, с Таккером надо ладить. Что ж, я не против быть на судне кем-то вроде домового, кто-то должен играть эту роль. Таккер здесь, не бойся. Таккер поможет. И зовут его Виктором – на войне это хорошее имя. Таккер все устроит, он свое дело знает. В армии всегда принимают в расчет гражданские профессии: плотник, маляр, хирург. А еще в армии свои способы избавляться от мертвых. Тех, что из моря. Кусок парусины, снаряд вместо груза, а последний стежок, на всякий случай и по обычаю, – сквозь нос зашитого туда невезучего морячка, просоленного и просмоленного службой бедолаги.

По-моему, Вик не собирается говорить нам, какие имена он ищет, ему хочется просто посмотреть и помолчать.

Обелиск стоит посередине, он в память тех, кто погиб с четырнадцатого по восемнадцатый, а перед ним идет полукругом высокая белая каменная стена с железными воротами в центре, через которые мы вошли, и на ее внутренней стороне перечислены погибшие в тридцать девятом и позже, список за списком, точно участники скачек в программе. Здесь есть и капитаны, и лейтенанты, и гардемарины, и старшины, и матросы, простые и младшие, и даже несколько юнг. Но есть еще и кочегары, и сигнальщики, и коки, и телеграфисты, и механики из машинного отделения, и санитары из судового лазарета, словно корабль – это целый мир.

И, глядя на эти списки, ты ничего не можешь сказать, потому что в них не указаны ничьи шансы, нет стартовых цен. Если у тебя наметанный глаз, ты можешь посмотреть программу скачек, сразу прикинуть все в уме и понять, что букмекеры не останутся внакладе, что проиграют те, кто ставит. Это как страховые компании: они считают свои деньги и знают, что рано или поздно они будут в выигрыше, каким бы невезучим ни оказался их средний клиент. Всегда есть элемент игры, благодаря которому ты думаешь, что у тебя есть шанс, и всегда есть более высокая математика, которая говорит, что тебе лучше поберечь фунты и остаться при своих. А выбор зависит от твоего внутреннего настроя.

Однако же трудно сделать выбор, если шансы не указаны и никакой высокой математики не видно. Поэтому, проглядывая списки – и это совсем не важно, что они сделаны бронзовыми буквами на белой стене на верхушке холма, с обелиском посередине и все такое прочее, – ты можешь сказать только одно: человек – это всего-навсего имя. Которое кое-что значит для того, кто его носит, и для других, чей век так же короток, но сверх этого – ни шиша. Оно ни шиша не значит для вещей, которые живут дольше, вроде армии и флота, или страховых компаний, или Координационного тотализаторного центра, которые будут существовать и после твоей смерти, а ты им что муха. И потому, глядя на эти списки, ты можешь сказать только одну мудрую вещь, как тогда, когда отвоевались Микки Деннис с Биллом Кеннеди: «Это не я, меня с ними нет и никогда не будет». А кроме того, сделать один вывод, хоть радуйся ему, хоть не радуйся: ты говоришь, что живешь, но на самом деле ты не живешь, а выживаешь.