Эдвард Форстер - Избранное

— Мне пора на поезд, — сказала она со слезами в голосе. — Пора, извините меня, пожалуйста.

С прогулки она вернулась раньше его, сославшись на головную боль и соринку в глазу, но все тотчас поняли: что-то случилось.

Если не считать этого эпизода, каникулами Морис остался доволен. Он много читал, подбирая книги, которые рекомендовал Дарем, а не его наставник. Он явно повзрослел — и сам прекрасно это чувствовал. Он настоял, чтобы мама уволила Хауэллов, из-за которых жизнь на участке вокруг виллы давно захирела, и сменил экипаж на авто. Это произвело впечатление на всех, включая Хауэллов. Морис также навестил старого партнера отца. Он унаследовал от отца деловые навыки, равно как и некоторую сумму денег, и было решено: место в фирме — поначалу младшего служащего — ему уготовано, надо только закончить учебу в Кембридже. Хилл и Холл, биржевые брокеры. Морис занимал место в нише, которую предназначила для него Англия.

В прошлом семестре умственные способности Мориса достигли впечатляющих высот, но каникулы отбросили его назад, к уровню средней школы. Он вернулся слегка заторможенный и снова вел себя так, как, на его взгляд, ему полагалось себя вести, — рискованный путь для человека, не наделенного воображением. Мозг его не был затуманен полностью, однако частенько тонул в облаках, и хотя от мисс Олкотт в голове не осталось и следа, сохранилась приведшая к встречам с ней надуманность. Главной причиной всего этого была семья. Ему еще предстояло понять: они сильнее его, их влияние на него неизмеримо. Из трехнедельного общения с семьей он вышел расхлябанным, вялым, победившим по всем пунктам в отдельности, но проигравшим в целом. Короче говоря, он вернулся в Кембридж, думая и даже разговаривая как мать и Ада.

Этой своей деградации он не заметил, пока не приехал Дарем. Дарем приболел и на несколько дней задержался дома. Когда в приоткрытом дверном проеме появилось его побледневшее лицо, Мориса охватило отчаяние: он не мог вспомнить, в каких отношениях они расстались. Надо было брать игру на себя, а его охватил страх, он не мог заставить мозг работать. Худшее в нем поднялось на поверхность, и радости он предпочел спокойствие.

— Привет, старина, — выдавил из себя он.

Дарем проскользнул в комнату, не поздоровавшись.

— Что с тобой?

— Ничего.

Морис все-таки понял: контакт утрачен. В прошлом семестре такой молчаливый приход был бы весьма многозначительным.

— Давай садись.

Дарем уселся прямо на пол, подальше от Мориса. Была вторая половина дня. В окно вплывали звуки майского семестра, запахи кембриджского цветения, словно сообщая Морису: «Ты нас недостоин». Он чувствовал себя на три четверти мертвецом, чужаком, деревенщиной среди афинян. Что ему здесь делать? С таким другом?

— Послушай, Дарем…

Дарем приподнялся, подвинулся ближе. Морис протянул руку… и голова Дарема вписалась в изгиб ладони. Он враз забыл, что хотел сказать. Звуки и запахи нашептывали: «Ты — это мы, мы — это молодость». Он нежно потрепал волосы Дарема, запустил в них пальцы, словно желая погладить мозг.

— Ну, Дарем, каникулы провел хорошо?

— А ты?

— Я нет.

— А писал, что хорошо.

— Плохо.

Он вздрогнул — до него дошло, что он говорит правду.

— Каникулы прошли мерзее некуда, а я даже этого не понял.

Интересно, надолго ли очистился его мозг? Наверняка снова затуманится… Он тяжело вздохнул и притянул голову Дарема к колену, словно талисман, без которого нет ясной жизни. Он вдруг преисполнился нежностью и стал поглаживать этот талисман, ровными движениями, от виска до горла. Потом убрал руки, и они бессильно повисли вдоль туловища. Еще раз тяжко вздохнул.

— Холл.

Морис пошевелился.

— Что-нибудь случилось?

Он снова погладил голову, снова убрал руку. Так есть у него все-таки друг или нет?

— Дело в этой девушке?

— Нет.

— Ты писал, что она тебе нравится.

— Нет… какое там.

В горле его снова заклокотали тяжкие вздохи. Они выходили наружу со скрежетом, превращались в стоны. Голова откинулась назад, он забыл, что к колену его прижался Дарем, что этот горестный и смутный вулкан исторгается на его глазах. Он уставился в потолок — рот искривлен, в глазах мука, — понимая только одно: человек создан для страданий и одиночества, и ждать помощи с небес нечего.

Теперь уже Дарем потянулся к нему, погладил волосы. Они обнялись. И вот они лежат, нежно прижавшись друг к другу, голова одного покоится на плече другого, щеки вот-вот встретятся… но тут кто-то крикнул со двора: «Холл!», и он откликнулся. Он всегда откликался на зов. Оба вскочили с пола, Дарем отбежал к камину, облокотился о полку и подпер голову рукой. Грохоча по ступенькам, в комнату ворвались какие-то весельчаки. Потребовали чай. Морис проявил гостеприимство, увлекся общим разговором и почти не обратил внимания на уход друга. Ничего страшного, сказал он себе, пообщались, и ладно, хоть и не обошлось без сантиментов. В нем свежим ветерком поселилось ожидание новой встречи.

Она не заставила себя ждать. После занятий с большой компанией он направлялся в студенческий театр, и тут его окликнул Дарем.

— Я знаю, на каникулах ты прочитал «Симпозиум», — сказал он негромко.

Морису стало не по себе.

— Тогда ты понимаешь… я могу ничего не говорить…

— В смысле?

Глаза Дарема переполняла напряженная синева. Ему не терпелось, и, хотя вокруг были люди, он прошептал:

— Я люблю тебя.

Морис остолбенел, его охватил первобытный ужас. Потрясенный до глубины своей провинциальной души, он воскликнул:

— Что за бред! — Потом, не владея собой, невнятно забормотал: — Дарем, ты из благородного рода, я попроще. Не пори чушь! Я не обижаюсь, знаю, ты не это хотел сказать, просто это же запретная тема, преступление, хуже какого нет… никогда больше ничего такого не говори! Дарем! Что за бредовая идея…

Но его друг уже испарился, исчез без единого слова, пронесся через двор и хлопнул за собой дверью — словно раздался выстрел на фоне радостных звуков весны.

Люди заторможенные, вроде Мориса, — как правило, натуры толстокожие, потому что и на чувства им требуется время. Им свойственно делать вид, что ничего — хорошего либо плохого — не случилось, и всякому вторжению в свою жизнь давать инстинктивный отпор. Но, проникнув, чувства у таких натур, если дело касается любви, оказываются особенно глубокими. Со временем они способны на всепоглощающую и пылкую страсть, сердце их может познать все муки ада. Поэтому первой реакцией Мориса на случившееся была лишь легкая досада, но бессонные ночи и тоскливые дни породили захлестнувшую его бурю. Пробившись сквозь защитную оболочку, чувства добрались до самых корней, до самых истоков его души и тела, до его «я», тщательно дотоле скрываемого, и обрели сверхъестественную, сметающую все на своем пути силу. Неужели он лишил себя великой радости? Перед ним открылись неизведанные миры, и по силе разрушений он понял, в каком наслаждении себе отказал, порвав узы дружбы.