Феликс Кандель - Шёл старый еврей по Новому Арбату...

– Давай.

Птица, должно быть, подхватила на лету или паук оплел, а крылышком побрезговали, и оно опустилось с высоты, кружась и тускнея, потому как перестало быть бабочкой.

Собирателю такие не нужны.

Шли дальше.

– Смотри, – показывал, – хвост на тропе. От белки. Давай собирать беличьи хвосты.

С большим интересом:

– Давай.

Кто же ее подловил, такую шуструю? Кто хвост откинул за ненадобностью, рыжевато пушистый? Очень оно заманчиво – их отыскивать, но сколько в лесу хвостов от белок?

Коллекцию не соберешь.

Шагали дальше.

– Смотри, – говорил, – сыроежка. Давай собирать грибы.

Нехотя:

– Ну, давай.

Грибом не удивишь…

В летние месяцы мы жили под Звенигородом, из года в год.

У нас был домик о две комнаты, в каждой по камину, и в дождливые вечера я их растапливал, чтобы детям было сухо, тепло, покойно ночами.

Камины требовали дров, а потому брал в руки топорик, ходил по лесу в поисках сухостоя. Набирал пару-тройку лесин, рубил на поленья, глядел на огонь в блаженном состоянии покоя.

Лес начинался сразу за поселком, был замечательный; пройду и теперь с закрытыми глазами, отыщу прежние грибные места, которых немало. Ходил в одиночку, ходил и с отставным генералом, заядлым грибником; обнаружили семейство опят под завалом ветвей, и "отец солдатам" удерживал меня за ноги, зависшего над пнем посреди бурелома, чтобы собрать с него богатый урожай.

После долгого удачного похода, когда корзина с добычей оттягивала руку, проваливался в беспробудный сон, и виделись белые грибы в туго надвинутых шапках, подосиновики в красных колпаках, маслята посреди усохшей хвои, лисички – брызгами желтизны на траве; хороводились в сновидении опята на тонких ножках, кучками и поодиночке.

Приезжали приятели из города, и пока они добирались до нас – электричкой и двумя автобусами, в камине горел огонь, на огромной сковороде жарились грибы в сметане, от их аромата выделялась голодная слюна и подводило живот.

А под бугром текла Москва-река, неспешное ее верховье, еще не загаженное отходами огромного города.

Лодка на привязи у дальних береговых кустов. Книга в руках. Струи за бортом. Безлюдье. Ленивое мое блаженство.

Не отвлекайся от темы, сочинитель…

Вова был наш сосед.

С дачи напротив.

Вокруг было полно подростков, которые буйствовали во дворах и на улице, и только тринадцатилетний Вова сидел над книгой, изучая войну 1812 года. Знал в подробностях дислокацию войск в Бородинском сражении и под Красным, рассказывая про отступление французов, смаковал с наслаждением:

– И отошли восвояси с великим срамом...

Ребята придумали ему прозвище – Челюстной, но я до сих пор не знаю, откуда оно взялось. Спрашивал сына, и он не знает.

Вову распирали полученные знания.

Ему требовался слушатель, а потому приходил ко мне – рассказать про амуницию драгуна, гусара, кирасира и улана. Какие петлицы на воротнике, каков обшлаг рукава, у кого доломан с кивером, кто шел в бой с шашкой, а кто с палашом и огнестрельным штуцером, как выглядели литаврщики и штаб-трубачи, призывавшие к атаке.

Явился однажды бледный, взъерошенный, выкрикнул запальчиво:

– Ненавижу Каховского! Который убил Милорадовича, героя войны двенадцатого года!..

Раскрыл старую книгу, прочитал надпись с надгробия, дрожа от волнения:

– "Здесь покоится прах генерала от инфантерии, всех российских орденов и всех европейских держав кавалера графа Михаила Андреевича Милорадовича…".

Сидели на скамейке, которую я соорудил, листали книгу, побывавшую во многих руках. Вычитали сообща: в день восстания декабристов Милорадович, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, получил две раны – пулевую от дворянина Петра Каховского и штыковую от князя Евгения Оболенского. В завещании повелел отпустить на волю своих крепостных крестьян; когда раненого уносили с площади, кто-то украл его ордена.

Выяснили заодно, что Милорадович сходился в боях с турками и войсками Бонапарта, победоносно вошел в Париж, получил титул графа Российской империи и выбрал такой графский девиз: "Прямота моя меня поддерживает".

– Noblesse oblige, – блеснул я латинской фразой. – Благородство обязывает.

Вове фраза понравилась.

– Это я запомню, – пообещал.

Много лет прошло с той поры.

Володя повзрослел, редактировал журнал про оружие и униформу российской и советской армии, про знаки различия родов войск, награды, знамена, амуницию и прочее. Он передал мне привет, а я тут же вспомнил Вову Челюстного, бледного, дрожащего от волнения: "Ненавижу Каховского!.."

Заглянул в Интернет, обнаружил из воспоминаний, каков бывал в бою Михаил Андреевич Милорадович:

"Вот он, на прекрасной, прыгающей лошади, сидит свободно и весело. Лошадь оседлана богато: чепрак залит золотом, украшен орденскими звездами. Он сам одет щегольски, в блестящем генеральском мундире; на шее кресты (и сколько крестов!), на груди звезды, на шпаге горит крупный алмаз...

Он разъезжал на поле смерти, как в своем домашнем парке... Пули сшибали султан с его шляпы, ранили и били под ним лошадей, он не смущался; переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал около шеи амарантовую шаль, которой концы живописно развевались по воздуху…

Французы называли его русским Баярдом; у нас, за удальство, немного щеголеватое, сравнивали с французским Мюратом. И он не уступал в храбрости обоим…"

Добавим к этому, что Пьер де Баярд – французский полководец начала шестнадцатого века, которого первым назвали "рыцарь без страха и упрека".

– Noblesse oblige, – сказал бы Вова Челюстной. – Благородство обязывает.

Он был холостым, неухоженным…

…наш гость из Москвы.

Жил как попало. Ел что придется. Зарабатывал, вроде, достаточно, но доходы утекали ручейком.

Сережа дружил с нашим сыном, еще с дачных времен – приютили у себя на неделю, не могли отказать.

После еды ложился на диван в выделенной ему комнате, оглядывал беленый потолок, светлую мебель, вздыхал от удовольствия – мы вздыхали за кампанию.

Было лето. У Тамары – каникулы. Баловала гостя разнообразным питанием, которое уплетал с завидным аппетитом, – не могли наглядеться.

Он был прозелитом, наш Сережа, категоричен и упрям, со стремлением обратить в свою веру. После завтрака уходил в Старый город, посещал святые христианские места, возвращался к вечеру, воодушевленный увиденным.

За ужином начинались разговоры.

– Перед вторым пришествием Иисуса, – говорил Сережа, – евреи обратятся в христианство.

– Все? – спрашивали.

– Все, – отвечал без колебаний.

– И мы?

Не хотел отвечать на прямой вопрос, говорил уклончиво:

– Исключений не будет…

В один из вечеров вернулся из города удрученный, подавленный.