Феликс Кандель - Шёл старый еврей по Новому Арбату...

Начали заниматься ивритом, и сразу же выяснилось, что он не знает грамматику, крохотный старичок Мордехай, нет у него методики преподавания, и мы, скорее всего, первые его ученики, которых надо обучить читать и разговаривать. Он прекрасно знал иврит, это был его язык, язык его души, – но ведь и птица, что поет на ветке, она тоже не знает нотной записи, не может научить другую птицу: поет себе и поет – и всё тут.

И тогда на каждый урок мы стали готовить список из двадцати-тридцати слов: стол-стул, пол-потолок, чашка-ложка, дать-взять, а через неделю он приносил список обратно, и против каждого слова по-русски оно было написано на иврите. До перерыва разбирали эти слова, и он чувствовал себя, наш учитель, скованно и неуютно, потом долго пили чай с шоколадными конфетами, беседовали и, наконец, раскрывали Танах, то, чего он ожидал весь урок, то, ради чего приходил к нам: "Да погибнут враги твои, Израиль!.." Или что-то вроде этого…

И вот я здесь, и иврит вокруг меня – на улице, по радио, в доме, но нет рядом моего первого учителя, крохотного старичка Мордехая, что показал нам алфавит и дал первые слова на иврите: стол-стул, пол-потолок, пить-есть… нет его нигде.

Я говорил когда-то:

– Море, – говорил я, и он светился от удовольствия: не химик, не технолог – море-учитель. – Море, – говорил я, – как насчет Израиля?

– Куда мне… – отвечал, конфузясь. – Старость. Болезни…

А в глазах желание: пусть его опровергнут, пусть!..

И вот я закрываю глаза, ожидаю с минуту и слышу: звонят в мою дверь. Открываю поспешно, и на пороге встает, конфузясь, маленький человечек с большой головой, в плохоньком пальто, в солдатской шапке-ушанке, в неизменных галошах на прохудившихся ботинках мальчикового размера. И под мышкой у него газетный сверток, перевязанный лохматой бечевкой.

– Шалом, – говорит он, потирая озябшие руки.

– Шалом, – отвечаю я. – Шалом, море.

Снова сидим за столом, плечом к плечу, и разбираем новые слова, и читаем Танах: "Да погибнут враги твои, Израиль!..", а потом он уходит на улицу, в снег и мороз, маленький, одинокий, с вечным испугом в глазах и несокрушимой верой в сердце, уходит, чтобы больше уже не вернуться, не позвонить в мою дверь.

– Шалом, – говорю я вослед, в последнюю его дорогу. – Шалом, море. Шалом…

Помню, я заболел и болел долго…

…беспросветно, с одышкой и тупой болью в груди.

Болел, не понимая, что со мной происходит.

Болел, и, казалось, буду болеть вечно.

Вставал по утрам у зеркала, выговаривал отражению или оно мне:

– Хорошо смотришься, друг мой, но плохо выглядишь…

Ушер Кипнис, прозорливый еврей из Тбилиси, остерегал несведущих:

– За спиной большого врача стоит большой ангел-исцелитель, за спиной маленького врача – ангел-новобранец. Так к кому ты обратишься?

Мы не были с ним знакомы, с Ушером Кипнисом, не слышали его разъяснений, но ко мне, тем не менее, позвали старого, мудрого врача с позабытых времен. Косматого, кустистого, с лучистыми глазками, похожего на деда-лесовика, за спиной которого, несомненно, стоял мудрый ангел.

– На что жалуетесь?

– Не живется, доктор, ну никак…

Он уложил меня на спину, расчертил грифелем, выявляя сердце, печень и легкие, ощупал и обстукал, оглядел и обнюхал, прислонил ухо к моей груди и замер надолго, вслушиваясь с закрытыми глазами.

Его лицо оказалось рядом с моим лицом. Его дыхание было почти неслышным, будто старый врач утомился и заснул. И вдруг он приоткрыл глаз, врасплох спросил:

– В Израиль не собираетесь?

Это был 1971 год.

– Собираюсь, – ответил я, уже не ему, а самому себе, завершив первый этап мучительных раздумий. – Я собираюсь…

Давно это было, а, может, не очень, – какими мерками мерить, – ездил по утрам в московский аэропорт "Шереметьево", садился в сторонке, чтобы не мешать, наблюдал за очередными проводами.

Просто сидел и просто наблюдал, как уходили одни на самолет Москва-Вена, как провожали их другие.

И всякий раз это были объятья и пожелания, слезы и стоны, а то и обмороки перед вечным, быть может, прощанием. И всякий раз улетающие уходили в таможенный зал, чтобы появиться затем наверху, на балкончике, откуда был единственный путь – за толстое стекло. И оттуда, из-за стекла, они глядели в немой тоске на тех, кого оставляли внизу.

А эти, снизу, глядели на них.

И кто-то кричал в задавленных рыданиях:

– Леночку подними! Леночку!..

И кому-то давали валидол…

И мужчины отчаянно дымили сигаретами…

И старая женщина сказала в глухой тоске, вслед уходящим детям:

– Я, – сказала, – боюсь не дожить…

И всё это происходило там, в аэропорту "Шереметьево", куда я приезжал раз за разом, и сидел в сторонке, и смотрел, и слушал, а улетающие уходили за стекло, к самолету Москва-Вена, а провожающие медленно шли назад, к автобусам, в город, и всё оглядывались, всё оглядывались, каждый самолет на взлете принимая за тот, в котором…

Сказано в давние времена:

– Отечество там, где тебе хорошо.

Сказано иное:

– Отечество там, где ты неприметен.

Добавлено автором – тоже владеет кой-каким опытом:

– Страна, из которой можно уехать, это страна, в которой можно жить.

P. S.

На ту же тему – из письма брата:

"Присутствовал при отлете тощего ручейка в Израиль. После аэропорта настроение хуже, чем после крематория. В крематории хотя бы не возникает ощущения, что и тебе неплохо уйти.

Сосед заявил: он тоже не прочь поехать, но что с этого можно иметь и где? Все согласились, что ничего он не может иметь и нигде‚ на том и порешили.

Жизнь – штука полосатая. Сижу в кресле у стоматолога, а врачиха говорит:

– Вы не поверите! Гриша написал, что был у Фимы в Филадельфии, а у того в квартире люстра, как в Большом театре. Фима стал миллионером.

Тут мы все, как по команде, получили по полкило ваты в рот, чтобы не захлебнуться завистливой слюной. А ей отвечает другой врач:

– Да этот Гриша – трепач! Он не бывал, наверно, в Большом театре…"

Товарка Дуся, по документам – Хая…

…Дуся-Хая из кибуца Кирьят-Анавим.

Она постучала в дверь, вошла и сказала:

– Мы с товарками будем вас навещать. Чтобы разговаривать на иврите.

Раз в неделю их привозили на автобусе в центр абсорбции, они расходились по домам и помогали осваивать незнакомый язык.

Дуся появлялась с несмелой улыбкой, с непременным желанием обучить нас ивриту, но разговаривали мы на русском языке, который у нее был замечательный.

Чай пили в каждый ее приезд.

Ели постряпушки из теста.

Подружились до конца дней.

Девушкой жила в Полтаве, входила в тайную сионистскую группу; их выследили и сослали без возврата в Азию, в отдаленные кишлаки под надзор милиции, – случилось это в двадцатые годы прошлого века.