Феликс Кандель - Шёл старый еврей по Новому Арбату...

Тесна мне бытия печальная темница, –

О, если б дверь найти, что к вечности ведет!..

Договорил с почтением:

– Омар ибн Ибрахим ал-Хайями, не кто-нибудь. Да будет Аллах к нему милосерден!

Прекратил дозволенные речи, отвесил учтивый поклон и взвихрился пылевой струйкой на ветру, вызвонив монетами прощальный серебристый аккорд.

2

В коммерции, как известно, требуются два дурака: один продает, другой покупает. В этом случае дурак был один.

Пришли домой.

Петух склевал зернышко, попил воду из блюдца и утомленно прикрыл глаза, ничем не проявив свои исключительные способности.

– Имей в виду, – пригрозил Штрудель. – Если не удивишь, тут же попадешь в бульон. С клецками или вермишелью. На выбор.

Кавалер ордена Золотого Гребешка приподнял веко, сказал нехотя:

– Нефролепис – птерис – хамеропсис – трахикарпус…

Голос сиплый, застуженный на ветру. Не прокричать кукареку на высокой ноте, не возвестить заливисто рассветный час: за что только деньги уплачены?

Штрудель пошел в ванную и увидел, что кран уже не течет. Капало неделю – и перестало.

– Твоя работа?

Петух не ответил.

– Сколько я должен? Как слесарю-водопроводчику?

Только глазом повел: мол, рассчитаемся при случае. Переступил с ноги на ногу, произнес задумчиво, мотнув линялым гребешком:

– "Как трогательно, как чудесно видеть крокодила, делающего себе гнездо и несущего яйца, подобно курице! Как трогательно, как чудесно видеть маленькое чудовище, вылезающее из скорлупы, подобно цыпленку!.."

– Это что? – удивился Штрудель.

– Ф. Р. де Шатобриан. Девятнадцатый век. Почитываем на досуге.

Мужчину это уязвило.

Представитель рода человеческого не остался в долгу:

– Как трогательно, как чудесно видеть курицу, привольно разлегшуюся на блюде в окружении соусов и гарниров! Как трогательно, как чудесно видеть цыпленка в хрустящей корочке, к матери прильнувшего!..

– Ты мне цыплят не тронь, – насупился кавалер ордена Золотого Гребешка. – Не от тебя дети.

И кран в ванной снова потёк.

Это оказался отходчивый петух, который зла не держал. А если держал, то не на всех.

– Закрой глаза, – приказал.

Штрудель закрыл.

– Нефролепис – птерис… Теперь открывай.

Посреди комнаты громоздился стол-великан под узорчатой камчатной скатертью, которого у Штруделя сроду не было. Россыпь тарелок на нем с обилием снеди, сдобренной шафраном, базиликом и кориандром. Фрикадель из телятины, фрикасе а-ля натюрель, пулярка с брусничным вареньем, бекасы жаренные – соус пикант, жульен в кокотнице, сыры со слезой, икра зернистая, икра паюсная, мусс, шербет, суфле-бланманже, каперсы и пикули.

Возле тарелок высились бутылки амброзии из царских погребов, заросшие пылью от долгого хранения. В чашах для омовения рук призывно колыхались лепестки роз. Тлели в курильницах разнодушистые благовония, ублажая ароматами. Звучала музыка – лютни, тимпаны со свирелями, способствуя поглощению и усвоению пищи. Прочее разное, к сибаритству склоняющее.

Всего оказалось в избытке: ни пропить, ни проесть.

– Не слышу рукоплесканий, – сказал петух.

Штрудель уселся за стол, спросил с почтением:

– Ты пришелец?

– Все мы пришельцы, – ответил. – Я для тебя, ты для другого.

Шаркнул ножкой, щепетильному обращению обучен, поинтересовался с врожденной утонченностью:

– Что наливать? Амонтильадо, Шамбертен бургундский? А может, подогретый Кло де Вужо?

Штрудель подумал: "Мне бы теперь водочки…", но вслух о том не сказал.

– Водку не держим, – сообщил петух, и они принялись за трапезу.

Поели.

Попили.

Припозднились в усладе сердец.

Осушили напоследок бокалы с неизгладимым послевкусием: Сотерн, Кларет, Шато-Латур, и Штрудель переполнился восторженным благодушием:

– Гуляем, Петя... Дай я тебя обниму!

– Попрошу без фамильярностей – ответил петух, и Штруделя перенесло на кровать, под одеяло, где он с готовностью отошел ко сну.

3

Ночью запели боепризывные трубы, громовой петушиный клич призвал на подвиг:

– Просыпайтесь, ваше высочество! Облекитесь в доспехи: час славы настал! Вам предстоит проиграть сражение и войти в историю.

Штрудель оторвал голову от подушки:

– Это ты кому?

– Это не тебе. Спи дальше.

– Отвечай, – приказал, – и немедленно! А то на сковородку. В сухарной корочке. Это. Ты. Кому?

Петух ответил небрежно:

– Семилетняя война. Принц Вильгельм, герцог Кемберленский. Достославные страницы истории: расступитесь народы, вот шествует герой!

Штрудель спросил осторожно:

– Семилетняя – она когда? И кто на кого?

Глаз пощурил на невежу, чем устыдил. Походя склевал зернышко. Высказал нравоучение:

– Не обижайся, да не обижен будешь.

Но сон уже покинул мужчину.

– Знаешь, – сказал доверительно, – я не проигрывал сражений. Ни разу в жизни. И не выигрывал. Тоже ни разу. Годы, вроде, битком набитые, сундуком у запасливой бабки, а припомнить нечего. Как у тебя с этим? Выигрывал или проигрывал?

Тот фыркнул с небрежением:

– Что я, петух боеохочий, особо драчливый, коему в баталиях место?

На этот раз Штрудель не попросил разъяснений, дабы снова не устыдиться.

– Мы не для петушиных кровопусканий, – гордо заявил кавалер ордена Золотого Гребешка. – Мы для иных свершений. Спи давай.

Попробуй заснуть при таких чудесах.

– Расскажи о себе.

– Еще не время.

– Расскажи что-нибудь.

Подумал. Яростно порылся под крылом. Изловил кого-то. Смерти предал.

– Известно тебе, как царь спит с царицей?

– Нет. Неизвестно.

– Берут под руки царя, кладут на перину. Берут под руки царицу, кладут туда же. Далее как у петуха с курицей.

Штрудель обдумал сказанное, попросил затаенно:

– Вопрос задам. Можно?

– Задавай.

– Я так полагаю: к старости у мужчины сначала пропадает желание, а уж потом никнут возможности. Как с этим у петухов?

– У петухов ничто не никнет. Ни желание, ни возможности.

Разъяснил несведущему:

– Мы, петухи, особо удачливы в сношениях и столь же привередливы. Разрешаем обожать себя безоглядно, но отвечаем не каждой встречной, отнюдь не каждой. Наше неизбывное правило: отдай всё – и получишь сполна.

– Сполна? – подивился.

– Сполна, Штрудель.

Помолчал. Переступил с ноги на ногу.

– Думаешь, отчего лошадь скачет? Кнута боится? Ей этого хочется, лошади, скакать наперегонки с ветрами. Птица – отчего поет? Тебя порадовать? Ей надо выслушать себя, всякой птице, ей от этого радостно. Петух топчет курицу, предаваясь любовным занятиям, – для чего? Чтобы курятина у тебя не переводилась? Петуху это по нраву.

Добавил с укоризной:

– Одинокий мужчина – это преступление, Штрудель. Даже очень, очень пожилой, когда столько вокруг неустроенных женщин.