Иштван Сабо - Плоды первого урожая

— Век немалый! Тут всякое может приключиться в одночасье. Лучше бы вам к молодым поближе. Да и справнее было бы вас обихаживать… Эржи, поди, каждый день обеды вам сюда таскает?

— Каждый день.

— Тоже немалая забота. А уж им было бы куда легче, ежели бы… Да и Эржи на сносях… Подумайте, каково ей каждый божий день карабкаться по эдакой-то круче! Прямо диву даешься, откуда у них такое терпение.

Старик вскинулся, точно ему всадили нож в спину. «Тебе-то что до наших дел?» — хотел сказать он, но вместо этих у него сорвались с языка совсем другие слова:

— Что ж мне теперь… с голоду помирать?

— Избави бог! Я же говорю, надобно вам жить вместе.

— А с домом моим что станется? За ним ведь тоже присмотр нужен.

— Нашли о чем беспокоиться! Можно подумать, будто вы из-за этого с ним не расстаетесь… Жилец, говорите, нужен в доме? Этой беде помочь нетрудно! У Андраша Тюшке сын недавно женился, так его помани только, он с женой тут охотно поселится. Они сейчас в такой теснотище живут, друг на дружке ютятся.

Дядюшка Михай отводит глаза, чтобы не встречаться с испытующим взглядом Кальмара. И на предложение его не отзывается.

— И чего вы без толку упираетесь? Выгадать ничего не выгадаете, только сами себя загубите на старости лет. А при детях-то зажили бы припеваючи!

Старик все беспокойнее ерзает на месте, бросая боязливые взгляды на Кальмара. И вдруг все в нем взбунтовалось: что он вздумал допрашивать да поучать, этот чужак, пристал со своими советами без стыда, без совести…

— Кабы Имре тогда не натворил делов… — неуверенно говорит он.

— Неужто вы до сих пор не можете успокоиться? — расхохотался Кальмар. Так пусть у вас об этом душа не болит. Посудите сами: прошло три года, и кооператив наш потихоньку-полегоньку на ноги встал.

Старик жадно внимает ему, но, когда Кальмар подымает на него глаза, поспешно опускает голову.

— Гм, на ноги встал… — вымученно бормочет он. — Может, оно и так… да ведь мои пять хольдов… какая землица была! Не пожалел парень, отдал и землю, и скотину, а про то не подумал, что на бобах остаться может…

— Так ведь сами видите, что им неплохо живется.

— А мне все одно тяжко с этим примириться… Кабы ты знал, Кальмар, каких трудов стоило сколотить участок этот!

— Ну и что с того? — Кальмар небрежно пожимает плечами. — Землю свою в могилу с собой не унесете, так не все ли вам равно? Главное, чтобы она в хороших руках была да добрый урожай приносила.

Дядюшка Михай не отвечает ни слова. А Кальмар вскакивает, потягивается, да так, что косточки хрустят.

— Ну, хватит мне рассиживаться, работа ждет… Пойду лозу подвязывать, так быстро разрастается, что только поспевай… А вам мой совет, папаша: перестаньте упорствовать. Такая жизнь и вам не в радость, и молодым в тягость. Собирайте свои пожитки и айда в деревню!.. Ну, прощевайте покудова. За огонек благодарствую.

Кальмар быстрыми шагами пошел садом, его засаленные холщовые штаны громко шуршат при ходьбе. Побледневший, взволнованный, старик долго смотрит ему вслед.

Какого дьявола он сюда заявился? Сует нос не в свои дела…

Мыслимо ли пережить такой предательский удар, какой нанес ему кровный сын три года назад? Взял да швырнул псу под хвост все, что он, отец, в поте лица заработал-сколотил за долгую свою жизнь… Конечно, сыну легко чужое добро разбазаривать, коли не своим горбом нажито.

Дядюшка Михай чуть в уме не повредился, когда узнал, что натворил Имре. Долгие месяцы он себе места не находил, слонялся вокруг дома взбудораженный, сам не свой. Сына без конца шпынял, ругал, поедом ел. Имре терпел, терпел, а потом не выдержал и съехал к жене: родители у Эржи умерли, и дом пустовал в деревне. А дядюшка Михай остался на холме один-одинешенек. Молодые, правда, его не забывали, Эржи каждый день носила еду старику, но тот так и не успокоился. Не раз бывало, что дядюшка Михай в сердцах швырял корзинку с провизией вслед невестке, и Эржи, заливаясь слезами, брела с холма вниз. Имре скрипел зубами с досады: мало ему забот, какие свалились на его голову с перестройкой хозяйства, так еще и с этим старым упрямцем хлопот не оберешься…

Постепенно старик, хоть и ворчливо, с брезгливой миной, но стал принимать невесткину стряпню и словцом с ней нет-нет да перебросится, так что вроде бы дозволил молодым опекать себя. О нет, вовсе не потому, что простил их, обида в душе не утихла, и он не смягчился: ведь они — виновники всех его невзгод… Правда, дядюшка Михай каждый день испытывал некоторые угрызения совести при виде невестки, карабкающейся в полуденный зной по круче, однако самолюбие не позволяло ему пойти на попятный.

Но в последнее время он начал сдавать. Одряхлел, силенок в нем почти не осталось, и на давние дрязги он уж рукой махнул. Знай сидел себе, зябко съежившись, на завалинке под палящим солнцем и с потаенным, все возрастающим страхом думал о своих преклонных годах.

А тут еще этот придурок Кальмар раскаркался… Принесла же его нелегкая в недобрый час, когда и без того с души воротит. С той поры как стало старика знобить днем и ночью — и сердце защемило, и думы все об одном: что там поделывает Имре да как у них, на селе, жизнь теперь повернулась… Тут, в одиночестве, тоска безысходная, иной раз невмоготу, хоть криком кричи: давит, гнетет, а подчас и вовсе дышать нечем.

Единственное, что поддерживает в нем силы, как последний проблеск жизни, — это грушевое деревце в углу виноградника. Пару раз на дню дядюшка Михай добредает до него, обходит со всех сторон и, с трудом распрямив согбенную спину, подолгу любуется на темно-зеленые, глянцевито сверкающие под солнцем листочки и три наливные груши, оттянувшие кончики слабых ветвей. Деревце еще совсем молодое, в этом году впервые плодоносит. С замиранием сердца следит он изо дня в день, как поспевают плоды. Поначалу на дереве было пять груш, две осыпались, так и не успев вызреть, но три остались в целости, и теперь любо-дорого смотреть, как они желтеют, наливаются, кожица на них делается все тоньше, и даже на глаз угадывается, до чего они сочные да ароматные… Старик изучил каждую крапинку на нежной их кожице!

Да, это маленькое деревце — точно сама жизнь. Дядюшка Михай собственноручно посадил его несколько лет назад, сам и привил к нему побег от благородного грушевого сорта — и это в свои-то семьдесят с лишним лет, когда уже не может быть никакой уверенности, что сподобишься отведать урожая. А вот ведь выходит, и урожая он дождался: зреют на деревце первые плоды. В который раз смотрит он на них влажно затуманенными глазами: это мой труд, моя воля, а стало быть, я еще жив… Земля, скотина, виноградник — все это теперь уже не важно… Что бишь сказал этот Кальмар: якобы у Имре хорошо пошли дела в этом, как его… кооперативе?