Иштван Сабо - То памятное утро

Эржи себя не помня стоит перед стариком…

А дядюшка Михай все не сводит глаз с невестки. До чего славное, приятное лицо у этой молодицы, глаза карие, живые и лоб высокий — знать, умница!.. Пряди волос мягко выбиваются из-под красной косынки.

— Ну а ты как?..

Эржи вспыхивает до корней волос и опускает глаза.

— Спасибо… Я уже на седьмом месяце…

Старик одобрительно кивает и делает невестке знак рукой:

— Неси корзинку в дом, я сейчас приду.

Он выжидает, пока Эржи не скрылась за дверью, а затем со всей поспешностью, на какую способен, направляется к грушевому деревцу.

Все три груши уродились на славу. Желтоватыми наливными бочками они ласково улыбаются сквозь темную зелень листвы. Старик берет ближнюю, и груша сама отделяется от ветки, давая понять, что она и впрямь созрела. Дядюшка Михай срывает и остальные, подносит их к лицу, и от дивного, сладостного аромата у него чуть кружится голова. Он бросает прощальный взгляд на малое обобранное деревце и идет к дому.

Эржи уже успела выставить обед на стол и теперь наводит порядок: застелила старикову постель, смахнула пыль с мебели и принялась полотенцем выгонять из комнаты мух.

Дядюшка Михай с грушами в руках неловко подходит к ней.

— Эржи!

— Ой, до чего хороши! — радостно воскликнула невестка. — С какого дерева, отец?

— С какого? — Старик довольно прищурился. — Тебе и невдомек… Я сам прививал шесть лет назад. Маленькое такое деревце, в углу виноградника. В этом году дало первые плоды.

Эржи не отрываясь смотрит на груши; видно, ей не терпится попробовать их на вкус… Старик неуклюже протягивает к ней ладонь.

— Отведай…

Эржи попятилась.

— Что вы, отец, как можно!.. Вы сажали, значит, ваш и урожай.

Дядюшка Михай изумленно уставился на невестку.

— С какой это стати — мой урожай? Ты что, обычая не знаешь?

— Какого обычая?

— С первого урожая поначалу беременной женщине отведать положено… Бери-ка себе две.

Эржи смеется счастливым, застенчивым смехом и берет с ладони свекра одну грушу.

— Но почему… мне положено?

— Неужто и в самом деле не знаешь?

— Не знаю, отец.

— Да уж откуда вам, молодым, наши давние обычаи знать!

— Какой же это обычай?

— Чтоб плодородным было дерево… Благословенным, как лоно той, кто впервые отведает его урожая…

Эржи, посерьезнев, трепетно, чуть ли не благоговейно надкусывает, блеснув глазами.

— Ой, до чего вкусно, отец!

Старик судорожно сглатывает, почувствовав, что сердце его вот-вот разорвется, до краев переполненное небывалой радостью.

— Ешь, коли вкусно… Пусть та груша всегда приносит обильный урожай. Вам его собирать…

Он устало присаживается к столу и, пока ест, прикидывает про себя, как после обеда он вместе с Эржи отправится в деревню. Подле молодых, глядишь, и не будет ему так зябко… а может, и по дому сумеет им чем помочь. А там как знать, вдруг и внука дождется… Главное, собраться, не откладывая, и переселиться к молодым, а не то останется он тут один, и окончательно застынет в нем жизнь — в самый-то разгар знойного лета!

Откуда мне, десятилетнему мальчонке, было знать, что я затеял игру с огнем?

В ту пору я прочел «Звезды Эгера» [2] «Звезды Эгера» — роман классика венгерской литературы Гезы Гардони (1863–1922), посвященный освободительной борьбе венгерского народа против турецких поработителей. , и книга произвела на меня настолько сильное впечатление, до такой степени взбудоражила фантазию, что я и опомниться не успел, как сам сочинил историю о храбром венгерском богатыре по имени Гашпар. На пару со своим верным другом он расправляется с несколькими сотнями турок, после чего герои верхом на конях удаляются к себе в крепость. Наступает время вечерней трапезы, и тут друг Гашпара ведет себя очень странно: не в силах проглотить ни кусочка, он предпочитает удалиться на покой голодным. Я даже заставил друзей рассориться и на том закончил рассказ.

Дня три после этого я места себе не находил. Коротенькое сочинение, для которого из школьной тетради были незаконно присвоены несколько страничек, не давало мне покоя. Я сознавал, что содеял нечто не просто необычное, но запретное, нарушающее все правила, и все же мне было приятно. Радость и страх одновременно переполняли душу. Я и не подозревал, что сейчас впервые в жизни заглянул в пропасть и отныне мне уже никогда не избавиться от соблазна — вновь и вновь склоняться над бездонной глубиною.

Вдобавок ко всему оказалось, что я не способен сохранить свой труд в тайне. Как только первый страх миновал, мною тотчас же овладел другой бес: похвастаться перед другими. Меня так и подмывало показать кому-нибудь свое творение, поскольку я смутно чувствовал: если я написал его один, без посторонней помощи, то другого такого не может быть в целом свете. Сам не знаю, было ли это обычным ребяческим хвастовством. Скорее всего нет. Просто-напросто я подчинился извечному закону, желая пройти путь, какой проделывает каждый художник от сотворения своего детища и до вынесения его на всеобщий суд, — путь, отклонений от которого быть не может. Такое толкование выглядит смешным — кому придет в голову счесть писателем десятилетнего мальчишку? Любой более или менее смышленый или наделенный буйной фантазией ребенок в состоянии сфабриковать «сочинение», в особенности под влиянием прочитанного; примеров тому несть числа. Здесь нет и речи о каком бы то ни было чуде свыше — минутная прихоть, только и всего.

Да не укорят меня в зазнайстве: и я, десятилетний, отнюдь не мнил себя писателем. Я лишь пытаюсь развить мысль о том, что даже подобное «творение», возникшее как детская забава, стремится стать всеобщим достоянием, пробиваясь если не каким-либо иным способом, то с помощью честолюбия своего создателя: оно так и подстрекает автора — которому и всего-то от горшка два вершка — выступить перед публикой. Оно не желает — пребывать во мраке безвестности, храниться на правах личной собственности в сундуке себялюбивого скряги. Впрочем, положение его отнюдь не безнадежно: обладатель его сам ждет не дождется случая озарить и других сиянием своего сокровища. В этот миг ему уже не принадлежит то, что он считал своим самым дорогим сокровищем: ему достается лишь ответственность за свое творение, передоверенное другим. С этого момента творчество утрачивает игровой характер, приобретая серьезное, весомое значение.

Вы спросите, кому показал я свой опус? Для десятилетнего ребенка нет духовного авторитета превыше учительского; вот и я обратился к учителю. Весь день я дрожал от волнения, не решаясь встать из-за парты и отнести тетрадь к учительской кафедре. И вместе с тем мне хотелось вручить ее на глазах у всех, чтобы о моем сочинении узнал весь наш четвертый класс, а там, глядишь, весть распространится и шире… Сколько раз я решал про себя: вот сейчас встану! — и неизменно упускал удобный случай. Наконец на последнем уроке мне удалось побороть свою нерешительность, и я, как одурманенный, ничего вокруг не видя и не слыша, добрался до учительской кафедры. Не помню, какие слова я произнес при этом; в памяти осталось лишь лукавое удивление во взгляде учителя, когда он с каким-то шутливым замечанием взял протянутую ему тетрадь. В классе за моей спиной послышались возня и перешептывание. Я оглянулся, увидел ехидно ухмыляющиеся физиономии своих однокашников, и тут мной овладели дурные предчувствия. Однако я стоически перенес испытание и прямо там, у кафедры, выждал, пока господин Будаи прочтет мою писанину. Он пробегал строчки глазами и не переставая улыбался. Меня беспокоила эта его улыбка, поскольку я не мог решить, что она означает. Как заправский писатель, чутко, настороженно следил я за тем, какое впечатление производит рассказ. Мой страх перед публикой чуть поулегся, время от времени я даже адресовал классу высокомерные взгляды. Закончив чтение, учитель спросил: