Чарльз Сноу - Дело

Когда человек живет по регламенту, не только желание избежать ответственности удерживает его от хороших поступков, думал я, придя в более хорошее расположение духа. Прошла неделя, прежде чем я сумел выкроить хотя бы два дня, чтобы съездить в Кембридж. С досугом у меня становилось все хуже и хуже, тогда как Мартин и его коллеги, напротив, были стеснены сейчас во времени не больше, чем сам я в молодые годы.

Я позвонил Мартину по телефону, и он условился с Говардом, что в четверг, на следующей после посещения Лауры неделе, мы оба встретимся с ним в школе, где он преподавал. Поезд пришел с опозданием, такси скользило по мокрым мостовым; витрины магазинов были уже освещены, на тротуарах блестели лужи света. Мы ехали по улицам Ромзи — городка, где мне, пожалуй, ни разу не пришлось побывать, пока я жил в Кембридже, и который был похож на университетский Кембридж не больше, чем город моего детства. Школа находилась на самой окраине; такси подкатило к воротам, возле которых в февральских сумерках меня ждал Мартин.

Он хотел посоветоваться со мной относительно некоторых подробностей, которые нам нужно будет постараться выяснить у Говарда. Тут же под моросящим дождем мы условились, как лучше это сделать. Затем мы стали проталкиваться сквозь толпы только что отпущенных после занятий детей, которые шумным потоком заполняли коридоры.

Какой-то мальчик проводил нас в физический кабинет; там на учительском столике сидел Говард. Когда мы вошли, он пробормотал что-то вроде приветствия, однако взглянул он при этом на нас не прямо, а как-то искоса. Чтобы завязать разговор, я, осмотревшись по сторонам, заметил, что, по сравнению с моими школьными днями, классные комнаты стали сейчас значительно лучше…

— Если бы тут были хоть какие-то приборы, — сказал Говард, — тогда еще можно было бы о чем-то разговаривать.

— Ну, все-таки лучше, чем ничего.

— Ненамного, — возразил он.

Тема, казалось, была исчерпана. Не зная, что еще сказать, я продолжал разглядывать кабинет. Это и в самом деле была прекрасная комната, современная, светлая, сверкающая, со свободно расставленными партами и окнами на две стороны. На классной доске позади стола виднелись записи Говарда — запах мела еще висел в воздухе. Почерк у него был крупный, твердый, с надломом. Некоторые вычисления были мне непонятно: очевидно, последним здесь занимался выпускной класс. Бросалось в глаза слово «самаиндукция». Неужели оно писалось так? Мне показалось это маловероятным даже для научной терминологии. Или Говард принадлежал к категории людей, лишенных зрительной памяти, которые просто не могут научиться грамотно писать?

— Здесь можно будет поговорить? — спросил Мартин.

— А собственно, почему бы нет?

Мартин уселся за одну из парт первого ряда.

— Боюсь, что ничего нового пока что сообщить вам я не могу, — начал он.

— Зачем же я тогда вам понадобился?

— Мы хотели бы задать вам несколько вопросов.

— Мне уже осточертело без конца повторять вещи, которые известны вам не хуже, чем мне, — сказал Говард, не глядя на Мартина, устремив взгляд в темнеющее за окном пространство.

— Главным образом это нужно мне, — сказал я.

— Мне не совсем ясно, какую роль играете здесь вы?

— Может, лучше вам объяснит это сам Люис, — сказал Мартин, посмотрев на меня.

— Да тут нечего и объяснять, — сказал я. — Я считаю, что в этой истории вы правы, и хотел сказать вам об этом. Мне очень неприятно, что я сомневался прежде. Если притом, как дела обстоят сейчас, я могу оказаться полезным, то я с удовольствием сделаю все, что в моих силах.

Говард бросил на меня мимолетный взгляд и снова отвел глаза. Затем он сказал:

— Надеюсь, вы не ждете, что я начну рассыпаться в благодарностях?

Не скажу, чтобы я был обидчив, но Говард обладал удивительным талантом задевать меня за живое. Вмешался Мартин:

— Бросьте, Дональд! — он говорил твердо, но дружески. — Мало нам и без того всяких трудностей!

Говард, который стоял отвернувшись, взглянул прямо на нас, но затем опустил голову и стал пристально смотреть себе на ботинки.

— Как бы то ни было, — возразил он, не считая нужным сказать что-нибудь примирительное, — как бы то ни было, я просто не вижу, что, собственно, вы можете сделать?

Он обращался ко мне, поэтому я ответил:

— Кое с кем из этих людей я знаком давно. Завтра утром я увижусь с Фрэнсисом Гетлифом. Мне кажется, что толк из этого выйти может.

— Так уж и может!

— Очень рад, что ты это сделаешь… — начал Мартин, но Говард опять прервал его:

— Я не вижу, зачем нужно вести какие-то разговоры с этой публикой. Все факты изложены на бумаге. Читать ведь они умеют? Ну вот, пусть и разбираются.

Любопытнее всего было то, что, хотя слова его звучали грубо и говорил он мрачно, в душе он был полон надежды. И это отнюдь не были случайные проблески надежды, свойственные каждому попавшему в беду человеку. Нет, это была непоколебимая уверенность, не оставлявшая его с самого начала. Каким-то образом в нем сочетались подозрительная недоверчивость и детский оптимизм.

Мартин начал расспрашивать его о пропавшей фотографии. Для них обоих это, по-видимому, было повторением пройденного, я же узнавал кое-что новое. Итак, значит, Говард не имеет понятия, когда Пелэрет мог сделать эту фотографию? И никогда не видел фотографии, к которой могла относиться та подпись внизу в тетради? Недурно было бы, если бы он все-таки напрягся и припомнил что-нибудь вразумительное.

— Я же не адвокат, — пустил он шпильку в мой адрес, — разве от меня можно требовать, чтобы я состряпал историю поубедительнее?

— Не скажу, чтобы такая способность высоко ценилась даже в адвокате, — ответил я. Мартин, ближе знавший его, с ним не церемонился.

— Этого от вас никто и не требует. Мы всего-навсего просим вас пошевелить своими, с позволения сказать, мозгами.

Впервые за этот вечер Говард усмехнулся.

Я продолжал объяснять ему, что любая мелочь, которую он мог бы сказать нам о Пелэрете, может оказаться веским аргументом. Даже людей непредубежденных нельзя перетянуть на свою сторону, пока у них не будет хоть какого-то представления о том, что же в действительности произошло. Собственно говоря, ясного представления об этом не имеет никто из нас. Я сам в том числе.

— А почему вы думаете, что я имею? — спросил Говард. — Кроме работы, у нас с ним не было никаких точек соприкосновения. Со мной он вел себя всегда очень прилично, а сплетен я вообще никогда не слушаю. Я сужу о человеке по его поступкам и по тому, как он относится ко мне.

— И результаты вас удовлетворяют? — не утерпел я, но он не понял меня. Он подробно рассказал, при каких обстоятельствах получил от Пелэрета фотографию, которую и использовал затем в своей диссертации, — ту самую фотографию, на которой был увеличенный след кнопочного прокола. Пелэрет, как говорил Говард, заверил его, что эта фотография «подкрепит» экспериментальные данные. Говард ни на секунду не сомневался в ее подлинности. Он просто с благодарностью принял ее. Даже сейчас он представить себе не мог, когда успел подделать эту фотографию Пелэрет. С непонятным упорством он продолжал повторять, что, по его мнению, вряд ли это был сознательный подлог.