Чарльз Сноу - Поиски

Так продолжалось три ночи подряд. Моя работа превратилась в пустое притворство. Потом пришло временное успокоение, на одну ночь я забылся от своих треволнений и проспал до полудня. И хотя я встал отдохнувший, все эти вопросы опять сверлили мой мозг. Дни шли, а я не мог найти выхода. Однажды я прошагал двадцать миль по грязной дороге от города до Эли, чтобы проветрить голову, но в результате я только страшно устал, и мне пришлось выпить перед сном. В другой раз я пошел в театр, но вместо того, чтобы слушать актеров, я прислушивался к своим мыслям, не дававшим мне покоя.

Мои нервы были напряжены до предела из-за этой работы, зашедшей в тупик, когда в субботу приехала Одри. Как только она увидела меня на платформе, она тут же сказала:

— Ты чем-то расстроен. И бледный. Что случилось?

— Ничего, — ответил я.

— Стоит мне оставить тебя на две недели, и ты уже выглядишь как смертельно больной, — сказала она.

Мы с ней старались встречаться каждую неделю, но сейчас она жила дома, и часто отец требовал, чтобы она принимала его гостей.

— Я вполне здоров, — сказал я.

Мы пошли с ней к выходу. Она молчала. Я говорил:

— Ну, какие новости? Я здесь совершенно оторван от всего. Что-нибудь новое произошло в мире? Ты что-нибудь прочла с тех пор, как мы виделись?

Я говорил без умолку, пока мы не сели в такси. Тогда она сказала:

— Прекрати.

Я пробормотал что-то, она взяла меня за руку.

— Я не совсем дура, — сказала она, — а ты никогда не умел притворяться. И у тебя появились морщины… вот здесь… и здесь. — Она провела пальцем по моему лбу и возле рта. — Ты сейчас выглядишь на десять лет старше, чем когда я в первый раз увидела тебя.

— Так ведь и прошло уже около четырех лет, — сказал я.

— Не морочь мне голову. — Глаза ее сияли. — Что у тебя случилось?

Отчасти меня это возмущало, но я все же был благодарен, что она берет все в свои руки.

— Работа идет не очень хорошо, — сказал я и обнял ее, — я обнаружил дырку в моей идее.

— Две недели назад ты считал, что она абсолютно правильна.

— Это было две недели назад. — Я не мог справиться со своим голосом, и ответ прозвучал довольно уныло.

— Выходит, ты ошибся?

— Начисто, — сказал я. — Дальше некуда. И я не знаю, как мне удастся выправить положение, — добавил я.

Она не пыталась говорить мне слова утешения, но прильнула к моему плечу и заглянула мне в глаза, и я впервые за много дней почувствовал облегчение.

— Ты, конечно, найдешь решение, — сказала она.

— Я в этом не так уверен, — сказал я, — может, я еще годами буду вот так вот биться, делая глупости и не зная, где выход. Это не легко…

У нее между бровями появилась морщинка.

— Мне бы хотелось разбираться в этом твоем деле, — вырвалось у нее, — тогда ты мог бы рассказать мне. И может быть, это немножко помогло бы.

Теперь она была расстроена. Я сказал:

— Не огорчайся. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Меня это отвлечет.

Но даже интимные слова, к которым я так привык за время нашего знакомства, звучали, как посторонние шумы. Раздражающие шумы, от которых я бы сбежал, если б мог. Мы сидели в моих комнатах, Одри заставила меня съесть завтрак, рассказывала о последних делах Шериффа, о том, как он пригласил ее пообедать, и представил ей свою девушку. «Чуть получше, чем мисс Стентон-Браун, но они могли бы быть кузинами», — сказала Одри. Кроме того, она получила письмо от Ханта, который изредка писал кому-нибудь из нас. Он по-прежнему работал в школе, но похоже, что чувствовал себя не столь несчастным. «Почему, не знаю», — сказала Одри. И все время, пока мы говорили, эти имена — Шерифф… Хант… — сплетались со структурами, которые плясали у меня в голове. Я стряхнул с себя оцепенение и включился в разговор. Потом Одри упомянула лейбористскую партию, и опять у меня возникла ассоциация — лейбористская партия — премьер Макдональд — Макдональд, мой профессор, — и опять мои мысли вернулись к проклятой структуре, и вновь я не мог думать ни о чем другом.

К концу дня Одри неожиданно сказала:

— Тебе будет полезно вырваться отсюда ненадолго. Сейчас мы куда-нибудь поедем.

Не очень охотно я нанял машину, и Одри повезла меня по лондонской дороге. Я пытался поддерживать беседу, но был рад, когда она говорила что-нибудь, не требующее ответа. Дул холодный ветер, и все же один раз, когда мы остановились, я уловил запах весны. Это вызвало у меня острый приступ тоски, сам не знаю о чем, разве только чтобы все это скорее пришло к какому-нибудь концу.

Мы пили чай в деревушке, название которой я не помню, думаю, что это был Бэлдок или Стивенэйдж. Но зато комнату я помню так же четко, как кафе, где я читал сегодня утром газеты. Это была чопорная, идеально чистая гостиная с жесткими стульями и круглыми деревянными столами. Бледные солнечные лучи пронизывали ее, освещая камин, где лежало несколько кучек наполовину сгоревшего угля. Единственной теплой краской в этой комнате были волосы Одри. Мы ели твердое домашнее печенье, и Одри весьма решительно откусывала каждый раз, словно подчеркивая свои категорические суждения по поводу ее подруг.

— На что они годны? Для чего они существуют? Не считая того, что они рожают детей, занимаются хозяйством и дают своим мужьям возможность чувствовать себя значительными, только потому что они женились на дурах, которые верят каждому их слову.

Она перевела дух, затем продолжала:

— У большинства этих женщин интеллекта не больше, чем у пингвинов, и не так уж они красивы.

— По-настоящему красивые женщины встречаются так же редко, — услышал я свой собственный голос, — как и по-настоящему умные.

— Я не верю в это, — сказала она, — но после целого утра, проведенного с этими… с этими инкубаторами, я готова отдать все, что угодно, лишь бы встретить по-настоящему красивую или умную женщину.

Она задумалась на мгновение.

— Я думаю, что это неминуемо, — добавила она. — Я думаю, что главное и основное назначение женщины быть инкубатором. Только немного странно, что они так гордятся этим.

— Да, — рассеянно поддакнул я.

— Мне стыдно за себя, когда во мне пробуждаются такие ощущения. А это бывает, знаешь. Иногда я боюсь, что в глубине души я и сама — настоящий инкубатор, — засмеялась она. — Дорогой мой, когда ты так расстроен и не обращаешь никакого внимания на то, что я тебе говорю, я должна была бы встать и уйти, если бы я была действительно гордой и независимой натурой, а вместо этого я остаюсь и ухаживаю за тобой.

Я вздрогнул. Мысли мои перестали вращаться в бесконечном круговороте. Когда я смотрел в глаза Одри, сквозь туман мелькнула идея, абсолютно неразумная, совершенно противная логике. Она не имела ничего общего с теми безнадежными попытками, которые я до сих пор предпринимал; мне казалось, что я испробовал все пути, но этот был новым, и я, дрожа от волнения, боясь поверить себе, вытащил листок бумаги и попытался набросать новый вариант. Одри внимательно наблюдала за мной. Здесь я мало что мог проверить. Мне были необходимы мои записи и таблицы. Но пока что все выглядело правдоподобно.