Чарльз Сноу - Поиски

Всю неделю после этой поездки я пребывал в смятенном и даже раздраженном состоянии. Смерть матери оставила в моей душе рану, хотя в тот период на первом плане были заботы, связанные с Одри: ее слова лишили меня покоя. В то же утро, возвратясь в Кембридж, я написал ей длинное письмо. Я ничего не говорил в нем о нашем браке. И без того было ясно, что, как только я смогу преодолеть свое внутреннее сопротивление, я буду действовать так, словно именно для меня женитьба на ней является самым неотложным делом. Помнится, я подумал тогда, что впервые за три года нашей любви я пускаюсь во все виды притворства. Я был взволнован и раздражен. Я понимал, что рано или поздно мои колебания отступят, я сдамся и, внутренне противясь, женюсь на ней. Я даже ходил посмотреть домики на Мэдингли Роуд, вот до чего дошло!

А потом произошло следующее: мне пришла в голову — в то время я думал, что случайно, — одна идея, имеющая косвенное отношение к моей основной теме. Она была настолько проста, ясна и несомненна, что я не мог преодолеть искушение и начал ее разрабатывать. Провозившись с ней несколько дней, я увидел такие перспективы, какие мне и не снились. Не только те структуры, которые я в настоящее время разгадывал, но и другие, весьма сложные, вплоть до простейших протеинов, могли быть установлены без особых трудов.

Еще год назад мои проспекты показались бы фантастическими, теперь это стало обыденной работой, настолько спокойной, что я мог поручить ее студенту, первый год занимающемуся исследованиями. Несколько месяцев напряженного труда, и передо мной должны были четко и ясно обозначиться общие контуры новой отрасли науки, моей собственной ветви — структурной органической химии. Что бы ни случилось со мной, впереди были многие годы работы по уточнению и разработке деталей. Это уже не подлежало сомнению. Я даже особенно не взволновался. Все шло так естественно и закономерно, что было даже трудно представить, что когда-то я начинал на пустом месте.

Когда я сообщал новость Макдональду, я говорил с ним абсолютно объективно.

— Это перспективное направление, — сказал я, — гораздо более перспективное, чем я полагал. Когда будет определена общая линия, потребуются годы работы. Годы работы для такого количества студентов, какое вы сможете мне выделить.

Я еще не говорил Макдональду о своем честолюбивом желании иметь собственный институт. Прежде чем ответить, он задумался. Знавшим его казалось странным, что человек, который в разговоре так тяжеловесно выражал свои мысли, приобрел широкую известность как один из самых блестящих научных публицистов того времени.

— Думаю, что вы правы, — сказал наконец он.

— Да.

— Вы счастливчик, Майлз.

Меня это немного задело.

— У вас есть способность, — продолжал он, — наталкиваться на проблемы, которые имеют перспективу, хотя вы никак не могли бы сказать, что в них что-то есть, когда начинаете работу. Это очень счастливое умение.

Он замолчал и погладил рукой свою квадратную лысеющую голову.

— Это счастливое умение. Или какое-то чутье. Я никогда не мог отличить одно от другого. Может быть, прагматики и могли бы, но это смешно.

Я приготовился слушать. У него была привычка произносить монологи, как бы дискутируя с воображаемым противником. Но он неожиданно прервал себя, и голос его оживился, как часто бывало, когда ему удавалось отмести прочь практические подробности, мешающие ходу философской дискуссии.

— Вы поедете в Германию. На следующей неделе.

— Что? — переспросил я.

— Вы должны закончить главную и основную часть своей работы. Это слишком важно, чтобы затягивать.

— Я могу закончить ее здесь. За шесть месяцев. В крайнем случае за год.

— Глупости, — сказал Макдональд. — Вы первый год в совете… эти обеды в Кембридже… и ваши легкомысленные развлечения. — Он обладал великолепным, хотя и довольно тяжеловесным юмором, и, как я иногда подозревал, у него была своя личная жизнь. — Чтобы закончить вашу работу здесь, вам потребуется три года. А в Германии вы сделаете ее за один семестр. Решение только одно. Придется вам согласиться на небольшое изгнание.

Пока он говорил, как всегда медлительно и как бы подчеркивая каждое слово, я чувствовал, что мое сопротивление убывает. К своему удивлению, я вдруг понял, что не прочь уехать.

— Я хотел бы подумать, — сказал я, — но вы ведь все равно заставите меня поехать.

— Вы поедете, — сказал Макдональд. — А теперь вернемся к вопросу о научном чутье. Существует ли такое качество или мы просто придумали объяснение для тех, кому сопутствует удача? После того, как дело сделано, очень легко говорить о научном чутье. Но я сомневаюсь, рискнет ли кто-нибудь предсказывать, что у человека есть такое чутье прежде, чем тот его проявит…

Итак, я уехал в Германию. Уехал поспешно. Я хотел закончить спою работу. Я хотел проветрить мозги. Мне казалось, как это бывало со мной и много раз впоследствии, что, уехав, я предоставлю возможность своим трудностям разрешиться самим собой. Смысла в этом не было, эта вера в спасительную перемену мест немного умилительна, но довольно общеизвестна. Короче говоря, я послал телеграмму Люти, сообщив ему, что еду в Мюнхен на три месяца (и получил в ответ телеграмму, начинавшуюся словами: «Это доставит мне большое удовольствие»), принес свои извинения в колледже, провел день, обучая одного из молодых людей Макдональда, как вести мою текущую работу, потанцевал, поболтал и провел ночь с Одри и уехал на четвертый день после разговора с Макдональдом, усталый, в разладе с самим собой и все же довольный, что уезжаю.

Расставание с Одри было нелегким. С тех пор как мы сблизились, мы никогда не разлучались на столь длительное время. И я знал, что эта разлука совсем не обязательна, и она подозревала это. Я поймал себя на том, что скрываю правду и тщательно контролирую свои слова. Непосредственность в наших отношениях, установившаяся так давно, рухнула в один момент.

Я помню, как ранним утром она сидела на постели, покачивая ногой. Было прохладно, и она куталась в халат. В глазах у нее была боль и растерянность.

— Что-то у нас неладно, — вдруг вырвалось у нее. — Почему? В чем дело?

— Это моя вина, — сказал я, стоя у камина.

— Скорее виноват мой характер, — сказала она. — Моя страсть к неудовлетворенности. Просто смешно, как я гоняюсь за ней.

— Все равно, это я виноват.

Лампа у изголовья освещала ее кожу. Я заметил ямочку у нее на плече, оставшуюся в тени.

— Только я, — повторил я. — Но… мы все приведем в порядок, когда я вернусь.

— На словах это легко. Но это не так. Дело в том, что мы должны навести порядок сначала в себе. И я пытаюсь разобраться в себе уже довольно давно.