Катажина Грохоля - Хьюстон, у нас проблема

Пять злотых – полторы бутылки пива.

Но не буду же я покупать за чужие деньги пива.

Она бедному дала.

Нужно отдать тем, кому нужнее.

Я вхожу в костел.

Это тот самый костел, в котором я уже был.

Здесь не слышно трамваев и шума толпы.

Тишина.

Абсолютная, безупречная тишина.

И прохлада.

Зачем нам кондиционеры, если у нас есть костелы?

Я оглядываюсь. Рай, просто рай: прохладно, тихо и пусто. Тут можно спрятаться. Я могу здесь отдохнуть.

Я опускаю монетку в деревянную баночку перед святым Антонием и сажусь на лавку.

Отдохнуть.

Закрываю глаза.

– Ты вернулся?

Я поднимаю голову.

Передо мной знакомая доброжелательная улыбка.

– Добрый день, – говорю я. – Да нет, я так, случайно заглянул. Потому что прохладно, – объясняю я ксендзу, с которым разговаривал о собаке.

– Можно? – он смотрит на меня вопросительно. Дежавю.

Я двигаюсь, освобождая ему место. Он присаживается рядом со мной.

Я не знаю, что делать, просто смотрю прямо перед собой.

Христос висит на кресте.

Крест.

Знак всего приземленного, плоского, ползающего по земле, людского, обычного, будничного – и в то же время прямая, стройная, стремящаяся ввысь, в небо, линия…

Я все так же смотрю прямо перед собой.

– Но ты все-таки пришел?.. – спрашивает ксендз.

– Да потому что меня приняли за нищего и дали мне милостыню, пять злотых. И надо было их отдать настоящим бедным, – я говорю тихо, чтобы не нарушить тишину костела.

– Ничто никогда не происходит случайно, – отвечает ксендз и улыбается.

– Я не собирался приходить, я хотел продукты купить.

– Здесь? Тут ты можешь получить пищу духовную, но не телесную.

Я молчу.

И он тоже.

Хорошо вот так сидеть с кем-нибудь, кому ничего от тебя не надо.

Кому ты ничего не должен.

И кому ты ничего плохого не сделал.

Как, например, сделал матери. Или Марте. И так далее.

– Собака выздоровела?

Я смотрю на него и не понимаю, серьезно он говорит или шутит. Надо же – он помнит.

– Как мама?

– Безнадежно, – не выдерживаю я. – Ей отложили операцию, и как оно будет – никто не знает, и к тому же… – Я замолкаю, потому что – ну что я могу ему сказать?

– К тому же что? Если не хочешь, можешь не говорить…

– Она мне сегодня сказала, что я ее всю жизнь обвинял, а ведь это она меня всю жизнь обманывала!

Ему можно сказать – дальше него это точно не пойдет.

– В очень важном для тебя вопросе… – говорит он серьезно.

– Она мне не сказала, что мой отец умер! Я же ничего не знал! А теперь она говорит, что это ради моего же блага! И она мне не рассказала, что у нее рак, не рассказала, что она уже много лет в связи с мужчиной, она меня всегда, всегда обманывала!

– Так ты сегодня узнал, что твой отец умер?

– Да нет! – Ничего он не понимает… – Мне было двенадцать лет, и я был в лагере, а она мне сказала о смерти отца только тогда, когда я вернулся. Но ведь так же не делают!

– Сколько тебе лет, сын мой?

– Тридцать два.

– Так ведь прошло двадцать лет, – в его голосе нет упрека, только констатация факта.

– Ну и что с того? – я снова начинаю злиться.

– Ты сердишься. Это всегда защита.

– Защита? – я и правда злюсь, но в этот момент удивление даже сильнее злости. Какая еще защита? То есть мать из меня делает дурака – а я же еще и виноват, оказывается.

– Ты боишься, что можешь ее потерять, как потерял отца? Для ребенка это очень тяжелое испытание.

Я вдруг чувствую ком в горле. Сдавило так, что трудно дышать. Я хочу ему ответить – и не могу, слова не идут. Становится очень жарко, я не могу даже слюну проглотить. На меня вдруг наваливается чудовищная слабость, меня придавливает к скамейке, как будто на плечи мне взвалили мешок с цементом.

Что-то держит меня за горло – и мне обязательно нужно избавиться от этого «чего-то», иначе оно меня задушит.

Я задерживаю дыхание – вдруг пройдет. Нет, не проходит.

И вдруг я чувствую тепло на своем плече, легкое прикосновение – и меня начинает колотить дрожь.

А еще я слышу свой собственный плач.

У меня начинает капать с носа, я зажмуриваюсь изо всех сил, но тело продолжает дрожать, и я не могу с этим ничего поделать.

Эта его рука на моем плече… отец меня вот так же обнимал, когда мы с ним вместе шли по лесу. Миллион лет тому назад.

Плечи у меня трясутся, и я понимаю, что он не может не чувствовать этого, не может не видеть, что я сдерживаюсь из последних сил, но у меня ничего не получается.

Понятия не имею, сколько времени мы так сидим. В конце концов я глубоко и прерывисто вздыхаю.

– Когда ты последний раз плакал, сын мой?

– Я даже на похоронах отца не плакал, – выдавливаю я из себя и чувствую, как меня отпускает. – Мать меня во всем обвиняет, а ведь она врала, она мне не сказала, что отец умер, а теперь предъявляет претензии, что ей одной пришлось меня воспитывать, что я ее никогда не понимал, что у меня жизнь не удалась, а я себя чувствую так, будто у меня никогда отца и не было, – и матери тоже не было никогда! Потому что она врала – ради моего же блага! Она никогда не была искренней! Все было только иллюзией, враньем!

– Минуточку. Ты живешь благодаря им, – ксендз говорит теплым, спокойным голосом. – Кто-то ведь о тебе заботился, кормил тебя, кто-то показывал тебе звезды, луну, траву, деревья…

– Птиц, – вдруг вылетает у меня.

– И птиц, – кивает он. – У тебя был отец двенадцать лет – не всем выпадает такое счастье.

– Счастье?!! – нет, это решительно невыносимо. Он так ничего и не понял! Да ведь отец оставил меня именно тогда, когда был мне нужнее всего!

– Гораздо проще гневаться и злиться, понимаешь? Не подпускать к сердцу тоску и печаль. И грусть. Сегодня в мире этого не любят, это как бы признак слабости. И ты убегаешь от грусти – в гнев. А ведь если тебе есть по кому тосковать и скучать – это уже огромное богатство.

– Богатство? – удивляюсь я. Все, что угодно, но ведь не богатство же!

– У тебя было нечто ценное, это значит, что тебе даровано многое. Это значит, у тебя была любовь – и ты не должен бояться этого. Ты должен радоваться.

– Чему? Что я столько потерял? – голос у меня прерывается, я впервые в жизни начинаю понимать, как сильно скучаю по отцу.

Я никогда в жизни не мог признаться в этом, даже сказать об этом не мог – потому что мать и так плакала по ночам, я должен был быть сильным.

А я скучал по нему. Все эти годы – как же страшно я по нему скучал!

Я бы многое отдал, чтобы он хоть еще раз показал бы мне пальцем на небо и сказал: «Видишь, во-о-о-он там, высоко-высоко, маленькая черная точка… это ястреб».

– Нет. Тому, что у тебя столько было. Что есть по чему скучать… Ведь ты не будешь скучать по тому, чего у тебя не было. Так что это и есть дар.