Алексей Кирносов - Простое море

— Значит, мне можно идти, Сергей Николаевич? — спросил второй помощник.

— Идите, я же сказал.

Владимир Михайлович вышел из рубки и спустился вниз. Пройдя коридор кормовых помещений, он заглянул в машину, вызвал старшего механика и пошел в каюту к доктору. Доктора не было. Тогда Владимир Михайлович передал первому попавшемуся матросу, чтобы он вызвал доктора на мостик, и пошел к себе с намерением сразу же завалиться спать.

На диване в его каюте сидел доктор и рассматривал обтрепанный край рукава своего кителя.

— Мое почтение, Илларион Кириллович, — кисло сказал второй помощник. — Вас вызывает капитан. У него зубная боль и скверное настроение.

— Пустое, — отмахнулся доктор. — Вы извините за вторжение? В моей каюте холодно и тоскливо — она ведь громадная, как дровяной сарай. А у вас уютно... Кстати, у первобытных людей — питекантропов, неандертальцев — никогда не болели зубы. Они не знали такой болезни, как кариоз. В то же время болели, например, ревматизмом.

— А почему так везло первобытным?

— Скорее всего потому, что не было всякой химии в воздухе, в воде, в пище... Да, нервы играют в этом не последнюю роль.

— Капитан ждет вас на мостике.

— Сейчас пойду... Вы меня извините, Владимир Михайлович. Я немного не в себе.

— Это заметно, — сказал второй помощник.

— Заметно не то...

Илларион Кириллович вздрогнул и поднял на штурмана красные выпуклые глаза. Владимир Михайлович внимательно посмотрел на его продолговатое смуглое лицо, заканчивающееся аккуратной острой бородкой. В бородке и в редких, гладко причесанных волосах проступала седина, а на скулах и тонком переносье заметны были красные жилки.

«А не запустить ли и мне такую бородку?» — подумал Владимир Михайлович. Ему вдруг очень захотелось спать.

— Я ведь вчера ездил домой, — сказал доктор, помедлив.

— Помирились с женой?

—Гм... У меня очень красивая жена. Вы видели ее фотографию?

— Нет, — покачал головой Владимир Михайлович и зевнул. Ему сейчас не было никакого дела до красивой жены доктора. Илларион Кириллович, торопливо полез в карман, достал большой кожаный бумажник и вынул оттуда фотографию.

— Вот, посмотрите. Она на восемь лет моложе меня. Ей сейчас ровно тридцать. Она очень красива...

— Это я уже прикинул, — сказал Владимир Михайлович, возвращая карточку. — Очень эффектная женщина. Только какая-то холодноватая красота. У нее должен быть плохой характер.

— А что вы хотите, чтобы на жалком фотографическом снимке было отражено что-либо, кроме внешности женщины? Даже художнику редко удается изобразить женщину, а не ее внешний вид. И никогда еще этого не удавалось сделать фотографу. Вы понимаете, какое содержание может быть вложено в эту великолепную форму?

— Вероятно, немалое.

— Вот именно... Такой женщине очень много нужно...

— Разве вы мало получаете?

— Я не об этом... Мне хватит. Я могу получать пятьсот рублей — лишь бы в руках было настоящее дело. А здесь что? Насморки, прыщики, царапины... Доктор встал и зашагал по каюте.

— Здесь вы, действительно, не совсем на месте, — сказал второй помощник и снял правый ботинок.

— А ведь когда-то я был врачом... Настоящим врачом... Вы понимаете, что это такое — быть врачом?

Доктор остановился около кровати и торжественно поднял руку.

— Нет, не понимаю, — сказал Владимир Михайлович и снял второй ботинок. — Я никогда не был врачом.

Илларион Кириллович уронил руку и снова сел на диван.

— Я и сам это понял только после четырнадцати лет работы, — сказал он, пытаясь улыбнуться. — В сорок четвертом году я пришел хирургом в полевой госпиталь... Вам интересно это слушать?

— Да, да, конечно, — сказал Владимир Михайлович и стал снимать брюки. Доктор нахмурился, тяжело вздохнул.

— А в пятьдесят восьмом году мне предложили должность начальника аптеки окружного госпиталя.

— И вы не пошли на должность начальника аптеки? — спросил второй помощник, аккуратно сложил брюки и повесил их на спинку кресла.

— Как видите. Я предпочел уйти в запас. Хотел поехать куда-нибудь в деревню, жить среди простых людей, лечить их, быть им нужным...

— А почему не вышло? — спросил второй помощник и развязал галстук.

— Жена. Ей не место в деревне. В этом она, конечно, права.

— Сложное положение, — сказал второй помощник и снял рубаху.

— Потом я стал приносить домой восемьсот рублей в месяц. После трех с половиной это показалось жене катастрофой. Она пошла работать. Сын остался один — растет разбойником. Я стал пить...

— Вот это уже напрасно, — сказал второй помощник и залез под одеяло.

— Это я понимаю... Приходишь домой и чувствуешь себя грабителем. Правда, дело было хорошее — участковый врач. А жена считала, что раз я ушел из армии — значит, карьера кончена и остается только как-то доскрипеть до полной отставки. Так она и понимала мою работу... Я ведь ее люблю...

— А зачем вы пошли мазать наши прыщики?

— Потому и пошел. Во-первых, платят за прыщики полторы тысячи, во-вторых, крыша над головой. Всегда есть куда деться от домашнего скандала... Ненавижу себя за это! — выкрикнул доктор и стукнул кулаком по колену.

Владимир Михайлович приподнялся на локте, выключил свет и сказал:

— Все это прекрасно, но у капитана болят зубы. От вас требуется минимум усилия: принести ему в рубку зубные капли. А я хочу спать.

— Верно, — тихо сказал Илларион Кириллович. — Спите спокойно, вы этого заслуживаете. Он взял со стола свою фуражку и вышел из каюты.

Письмо Коли Боброва женщине, с которой он познакомился весной в поезде Владивосток — Москва. Приводится с большими сокращениями.

«Капитан «Градуса» встретил меня настороженно и даже как-то недружелюбно. За одну эту навигацию от него ушли уже два старпома. Один, как мне рассказали, ушел потому, что плавать на судне, основной задачей которого является расстановка вех и буев, показалось ему недостойным высокого штурманского звания. Другого капитан выгнал сам...

Я до сих пор вспоминаю нашу первую встречу. Я сижу на диване, он — на кресле. Тихо. Жужжит вентилятор, размалывая струйки табачного дыма. Сергей Николаевич сверлит меня глазами, и на его круглом мясистом лице крупными буквами вписано страдание. Догадаться о его мыслях не трудно: 1) А не являюсь ли я холодным соискателем заработной платы? 2) Не таятся ли во мне различные пороки, дурной нрав и стремление сбежать в пароходство, как только мне вновь откроют заграничную визу? А во мне в это время кипела обида честного человека, которого заподозрили черт знает в чем. Прости за черта...

Катенька, я пишу и буду писать тебе предельно откровенно. Ты знаешь, что папы с мамой у меня нет, с другими родственниками связь давно потеряна по причине отсутствия необходимости в таковой, друзья разбросаны по белу свету, да и писать не любят. А у меня иногда появляется такая потребность. Я даже несколько раз принимался за дневник. Только получался он очень похожим на судовые журналы — бросал. Если и это письмо получится таким же журналообразным, то я его лучше выкину за борт, чтобы не позориться.