Поль Констан - Большой Гапаль

Церемония была торжественной и пышной, но осталась в памяти лишь тех, кто принимал в ней участие, потому что Аббатиса запретила доступ публике, опасаясь, что, стоит лишь открыть двери, многие явятся не для того, чтобы созерцать ее в лучах славы, но, напротив, чтобы насладиться зрелищем начавшейся опалы. Рассказывали, что по этому случаю часовня была задрапирована, как при похоронах, а на центральной аллее расстелен черный ковер. К своим шелковым платьям монахини прикрепили церемониальные шлейфы, которыми покрыли головы в знак покорности. Все было таким мрачным, что понадобилось очень много света. Тысячи свечей, множество факелов по стенам часовни превратили глубокую ночь в день, зажгли солнце среди звезд.

Итак, они вошли, тетя рядом с племянницей, племянница рядом с тетей, обе одинаково прекрасные, в столь похожих одеяниях, что, если не считать Большого Гапаля, отличить их можно было лишь по жемчужине, которую одна носила в левом ухе, другая — в правом. Ибо так поделили они серьги, украшенные восточным жемчугом, равных которым найти было невозможно. Они шли, держась за руки, сплетя пальцы, как лепестки розы, притягивая все взгляды, покорив все взоры. В толпе монахинь, преклонивших колени при их приближении, рос гул, похожий одновременно на морской прибой и шелест корабля, идущего по волнам, шум дождевых струй, хлещущих по парусам, и потрескивание солнечных лучей, эти паруса высушивающих. Впереди выстроилась гвардия — она стояла молча, только шуршали шпаги о шелковые камзолы и бархатные обшлага. На гвардейцах были парадные мундиры, которые, следуя моде времен Марго, один к одному повторяли костюмы аббатис, выполненные в черном — такой фон как нельзя лучше подходил Большому Гапалю, но этот черный они оттеняли брыжами, белоснежными, как кожа Софии-Виктории.

Когда Аббатиса и Эмили-Габриель достигли своих кресел, казалось, время, свершив полный оборот, замкнуло цепь, и они вновь попали в эпоху чести и славы. Они явились сюда не для того, чтобы просить Господа смилостивиться над ними, но чтобы насладиться величием своего всемогущества. Ради этого случая Настоятельница подготовила для чтения отрывок из Священного Писания, посвященный Преисподней, со слезами и вздохами. Трудно вообразить что-либо более прекрасное, чем эти приглушенные стоны и сдерживаемые рыдания старых монахинь, над которыми взметались пронзительные крики юных послушниц.

Торжественная церемония не принесла монастырю покоя, которого жаждала София-Виктория, хотя эти дворяне из охраны и вносили разнообразие. Но времена изменились, и женщины больше не думали о любви и развлечениях, как прежде, монахини слишком много философствовали и умничали. Поскольку отныне в моде было печальное и серьезное, удовольствиями пренебрегали, веселости опасались, и жизнь представала лишь чередой покаяний.

Но как эти юноши могли стать воплощением покаяния, когда их так сильно любили? Монахини полагали, будто если те и могли спасти их жизни, то неминуемо должны были погубить души. Монахини не хотели, чтобы они уходили, но не хотели также, чтобы они оставались, они предпочитали, чтобы гвардейцы находились снаружи, но мечтали, чтобы те оказались внутри. Повинуясь Настоятельнице, они все собрались в большом зале, чтобы обсудить ситуацию и, так ни к чему и не придя, вообразили, будто гвардейцы представляют опасность для послушниц, которые, заприметив их на повороте аллеи, могли представить перед своим мысленным взором эти безумные страсти, монахиням не дозволенные. Было решено отправить послание Кардиналу.

— Ах! — воскликнул он, — да там творится непотребные оргии…

В действительности же там не творилось ничего, кроме музыки, танцев и прогулок, во время которых молодые люди сопровождали монахинь, чтобы лучше защитить их. Обитательницы монастыря обладали богатым воображением, если речь шла об опасности, и мало-помалу стали испытывать удовольствие от подобной охраны, в то время как их защитники были поистине счастливы, если им доверяли подержать корзинку земляники, отцепить краешек кисеи, запутавшейся в когтях малинника, и при малейшем шуме, произведенном вспорхнувшей с ветки пичугой, стремительно выхватить шпагу перед восхищенным взором монашки, которая прижимала ладонь к груди, дабы скрыть охватившее ее смятение и продемонстрировать, как же она напугана. Щеки розовели от волнения, которое так льстит мужчинам, для них это нечто вроде трофея, кусочек добытой в бою любви.

Между тем вечерами, когда господа оставляли монахинь предаваться молитвам, а сами отправлялись на половину Аббатисы, куда были приглашены на ужин, наступали часы томления и истомы, день все не кончался, жара казалась изнуряющей. Хотелось раздеться донага, окна были распахнуты настежь, спалось плохо. Однажды ночью в дортуар влетел комар, и монахини вынуждены были охотиться за ним до самого рассвета. Если уж эти господа защищали их от людей Кардинала, они могли бы также помочь им в охоте за насекомыми. Некая шпионка отправила Кардиналу письмо, написанное симпатическими чернилами.

— Ах! — воскликнул Кардинал, — цитадель гниет изнутри, скоро ее можно будет легко захватить.

Между тем София-Виктория, видевшая во всех этих событиях лишь еще одну возможность чему-то обучить Эмили-Габриель, была весьма довольна тем обстоятельством, что в состоянии ежедневно предлагать ее вниманию такое количество мужчин. Какая женщина, вступающая в свет, может похвастать тем, что познала столько сердец? Какой женщине довелось услышать столько объяснений в любви и так глубоко постигнуть тайные механизмы? Какая женщина, наученная так преподносить себя, наберется достаточно сил, чтобы отвечать отказом всем, кто так страстно ее желает?

Нет ничего труднее, чем управлять девичьим кокетством. Когда учишь девушку поступать против сердца, дефлорация внушает ужас.

— Что вы видите, Дочь моя? — спросила София-Виктория, подталкивая Эмили-Габриель к высокому зеркалу в глубине комнаты.

— Я вижу, — ответила девочка, — великолепный стол, застланный золотыми скатертями и с чудесной посудой на нем. А на потолке, откуда я спустилась, я вижу все небо, оно раскрывается и закрывается вновь, и по нему проплывают толпы, стремящиеся предстать перед Господом Нашим.

— Смотреть нужно не на небо, — поправила Аббатиса, — а на общество.

— Я его и не заметила, — призналась Эмили-Габриель, — оно такое мрачное, как задник декорации, но теперь, когда вы сказали, да, я вижу большую толпу людей, все одеты в черную одежду с белым воротничком, у них маленькие заостренные бородки.

— Вы их узнаете?

— Узнаю, потому что уже видела во время церемонии.

— А теперь сосредоточьтесь, Эмили-Габриель, вы можете отличить одного от другого?