Поль Констан - Большой Гапаль

— Так вот, значит, в чем состоит работа жены посланника!

— Не только, есть еще и другая: просовывая изумруды в колечки, приходилось целыми днями слушать самые фривольные разговоры. Ибо принцессы с утра до ночи только и говорят о любви, но говорят совсем не так, как мы, не о возлюбленном, что волнует сердце, а о любовниках, что возбуждают тела. Я даже не смею повторить вам, что приходилось мне выслушивать о размерах, особенностях, свойствах полового члена Его Величества Султана, я словно воочию видела его перед собой! А знали бы вы, как они целый день готовятся к штурму, который может наступить в любую минуту, без предупреждения, поэтому они всегда наготове, они без конца велят себя массировать, натирать благовониями, разминать руки и ноги, репетируют уловки, которые помогут им, порядочным женам, привлечь внимание супруга. Они занимаются этим постоянно, без устали, помогая одна другой, сравнивая, учась, поучая. В своих наставлениях они необыкновенно требовательны, и я, оказавшись поневоле их ученицей, смогла убедиться, как они суровы в этой области, которая не терпит никакой приблизительности. Меня зачастую били, потому что я плохо усваивала их уроки.

— Бедняжка Жюли, какая печальная участь! Но вы до сих пор помните эти уроки?

— Еще бы, мне они были преподаны так, что забыть их невозможно. Стоит мне только оказаться на персидском ковре…

— Персидском?

— …или турецком. Как вам будет угодно, с красными узорами, маленькими голубыми птичками и словами Пророка, вышитыми шелковыми нитями.

— Ну разумеется, если уж понадобились слова Пророка! это толкает вас к безбожию.

— Это можно и не говорить, я думала, что сойду с ума, перебирая эти изумруды и слыша сладострастные крики принцесс, что оглашали ночь над Босфором и падали, словно дождь, затопивший город. В Византии, пока я жила там, мне ни разу не довелось увидеть ни одного человека, стоящего на ногах, все целыми днями лежали на коврах, не видела я и своего мужа, чье дипломатическое искусство сводилось к скандалам и буйству. Я же от природы активна и деятельна, моя красота потускнела, от моего приданого не осталось ни гроша, в конце концов я решилась бежать при помощи евнуха, с которым нам удалось провернуть одно дельце с фисташками.

— Вы правильно поступили, но, быть может, в Париже, моя Тетя…

— Нет, мне было слишком стыдно, я не решалась попросить ее о помощи, но я выбралась. Говорят, что я неглупа, меня считают красивой, меня трудно сбить с толку… Парижские братья…

— Так их было много?

— Банкиры.

— О, про банки я ничего не понимаю, продолжайте про любовь.

— Дело в том, что в моей жизни одно не получается без другого. Вам, должно быть, известно, это было весьма благоприятное время: период уныния, сопровождающего царствование старого Короля, закончился вместе с его уходом, отныне настала пора удовольствий, счастья и всякого рода сделок. Должна признаться, у меня появился любовник.

— Я вас не осуждаю.

— Мой любовник продал меня одному влиятельному человеку…

— О!

— Тот уступил меня другому…

— Который подарил меня господину де С…

— И сколько же раз вас продавали?

— Несколько раз, но все выше и выше. Так я отдалась одному принцу, который любил меня…

— И который теперь вас больше не любит?

— Который унижает меня, мстит мне, желает моей смерти и который сделал из меня предмет насмешек. А вы говорите мне о любви! Я была ему продана, и теперь мне остается утешаться тем, что я стоила ему некоторую сумму, но лично мне любовь не возмещает никаких убытков, она предает меня, я потеряла кредит и теперь ровным счетом ничего не стою. Ибо таковы все мужчины: они обесценивают то, что любят, и вздумай я сейчас отправиться в Париж и предложить себя за одно су, не нашлось бы никого, кто бы согласился купить меня. Из любви, как из всего прочего, надо делать выгодное предприятие.

— Вы же сделали.

— Да, наряду с любовью или, как бы получше выразиться, взамен любви. Принц был уже старым человеком, с больным сердцем, к тому же его мучила подагра, а член его, в отличие от органа Его Величества Султана, всегда победоносно торчавшего, как готовая к бою шпага, вяло висел под животом, как пустой чехол. Мы занимались любовью, делая взносы в банк, держа пари, играя в карты. Что это за жизнь — люди занимаются любовью, совершенно забыв при этом о любви…

— Вы искали счастья.

— Да, и нашла его, я стала непобедимой.

— Вы искали удовольствия.

— И его я нашла тоже, уж коль скоро вы просите меня признаться во всем, да, у меня были любовники. Я отдавалась мужчине наскоро, с закрытыми глазами, когда он притискивал меня к стенке. В Турции принято предаваться сладострастью исключительно лежа, и я навсегда получила отвращение к этим позам; к счастью, во Франции, оказывается, это совершенно необязательно, всегда найдется мужчина, готовый пришпилить вас своей булавкой к стенке.

— Совсем как охотники за бабочками! Но вы собирались поведать мне о своих несчастьях, а я вижу, как вы раскраснелись от удовольствия.

— Видите ли, просто то, что является несчастьем для других, мне как раз доставляет счастье. Я словно часы, которые завели в обратном направлении, и теперь они идут против часовой стрелки. Я прошу, чтобы вы в одно и то же время поняли и обычные страдания моего положения, и невыразимые страдания, которое я испытываю, утратив его.

— Но ваши страдания я могу осознать, лишь наблюдая очевидные признаки. Как могу я сострадать особе, которая смеется и танцует, пусть даже она смеется и танцует в адском пламени, я скорее буду испытывать жалость к той, что стонет и плачет.

— Это значит, что вы, как и я, способны понять лишь очень сильные страдания.

— Вот видите, — тихо произнес Исповедник, склонившись к Панегиристу, — за душу этой несчастной я не дам ни гроша.

— Не могу с вами согласиться, — ответил Панегирист, — она заслуживает небесного блаженства.

— Нужно, чтобы она покаялась, чтобы она усмирилась, но, похоже, она и не думает этого делать.

— Но она на последнем издыхании.

— Как вам будет угодно, господин Панегирист, но что бы вы там ни утверждали, я не поручусь за нее так, как за Эмили-Габриель.

— По-моему, для святой она чересчур многословна.

Эмили-Габриель попыталась объяснить Жюли, что смирение — это чувство, из которого можно извлечь немало пользы и уж во всяком случае получить полное отпущение грехов. Ибо возмущение общества вызывает не само по себе зло, но гордыня, что обнаруживается у виновного. Для того чтобы прослыть добродетельным, не так важно спасти душу, как склонить голову. Унижение — нечто вроде компенсации, что необходимо заплатить обществу.

— Никогда не смогу с этим согласиться, — возразила Жюли, которая стяжала себе славу, существуя вопреки общепринятым нормам, которую любили, обхаживали и ласкали как раз потому, что не было в ней ни стыдливости, ни покорности, ни милосердия, ни целомудрия.