Габриэль Руа - Счастье по случаю

— Видели вы что-нибудь подобное, госпожа Лавалле? Даже не застонала. Ни единого стона! Да, немного найдется таких мужественных, как госпожа Лакасс!

«Ни единого стона», — повторила про себя Роза-Анна. От кого она уже слышала эти слова? И внезапно она вспомнила — их произнесла акушерка, помогавшая при родах ее матери: «Ни единого стона…» Роза-Анна вдруг почувствовала, что очень близка к матери, так близка, как никогда еще не была. И ее сердце наполнили своеобразная гордость и мужество, словно воспоминание о старой госпоже Лаплант каким-то странным образом придало ей новые силы.

Она то начинала дремать, то вновь пробуждалась при мысли о множестве мелких, не терпевших отлагательства забот. Протянув руку, она указала акушерке на ящик комода; в котором лежало белье для новорожденного. У нее всегда все было приготовлено заранее. И на этот раз все тоже было уже готово: распашонки, пусть не шелковые и ничем не украшенные, но чистые и теплые.

Но тут же, внезапно встревожившись, она испуганно попросила показать ей ребенка. Ах, этот вечный страх родить урода!

— Славный малыш, — сказала акушерка. — Щуплый, но здоровенький. А весит, я бы сказала, фунтов шесть, — добавила она, взвесив его на своих пухлых руках.

И Розу-Анну охватило неудержимое, безумное желание взять его на руки. Наконец его принесли ей — вымытого, закутанного в пуховое одеяльце. Из-под одеяльца высовывались крохотные, плотно сжатые кулачки. На шелковистых щечках подрагивала тень светлых, тонких, как пушок, ресниц. Розу-Анну всегда умиляла хрупкость новорожденных. И она отдалась наконец отдыху, держа в руках крохотное спящее существо. Она чувствовала, как освобождается от боли, от щемящей печали. Каждый раз после родов она чувствовала себя умиленной и в то же время полной мужества, словно только что испила из таинственного неиссякаемого источника своей молодости. Ей казалось, что она прижимает к груди не своего двенадцатого ребенка, но первого и единственного. И все же это восхищение и нежность распространялись и на других детей. Немного позже она услышала, как они вернулись, — их привела Ивонна, которая ходила с ними гулять после школы. От беготни и свежего воздуха они проголодались и требовали, чтобы им дали поужинать. Роза-Анна, удивляясь самой себе, давала указания акушерке, которая по принятому в предместье обычаю должна была выполнять также и обязанности няни.

— В буфете холодное мясо и хлеб, — пробормотала она. — Дайте детям поесть. И посмотрите, пожалуйста, в порядке ли их одежда, можно ли в ней завтра пойти в школу. Может быть, надо кое-что починить.

Она попыталась думать о многих других вещах, о которых ей никак нельзя было забывать. И мысли ее уже вошли в привычную колею, потонули в сплетении всяких мелких забот, которые и до болезни и после болезни всегда оставались все теми же. Она мужественно боролась с одолевавшим ее сном, снова и снова спрашивая:

— Мой муж еще не вернулся?

Сегодня утром он ушел из дому очень рано, подавленный горем и еще каким-то чувством, которое, как ей казалось, она угадала: глубоким отвращением к их жизни, глубоким отвращением к себе из-за своей неспособности помочь семье. Куда он мог направиться, уйдя из больницы? Какая душевная боль терзала и его тоже? И на какой отчаянный шаг может толкнуть его эта душевная боль? Бедняга Азарьюс! Она считала его ответственным за их нищету, а между тем — сейчас она это понимала — он сделал все, что мог. «Мужчина не так вынослив, как женщина, — подумала она. — Мне следовало быть более терпеливой. У него ведь тоже были свои горести».

И Роза-Анна, давно уже не думавшая о том, чтобы прихорашиваться для мужа, попросила набросить на нее кружевную накидку, которую Азарьюс подарил ей вскоре после свадьбы. И еще она попросила накрыть постель белым покрывалом: накрахмаленное, разглаженное и аккуратно сложенное, оно всегда лежало наготове на случай какой-нибудь самой страшной беды — болезни, смерти. Когда две женщины, держа покрывало за концы, отошли друг от друга, чтобы расправить его, Розе-Анне на мгновение показалось, что от этих жестких, плохо распрямляющихся складок на нее повеяло запахом опасности, холодом угрозы. Ее мать всегда говорила, что, если без крайней необходимости пользоваться лучшим бельем, какое есть в доме, можно накликать несчастье. Под «крайней необходимостью» подразумевалось то, о чем никто не решался говорить вслух, но все понимали, что значат эти слова — несчастные случаи, смерть близких.

Но Роза-Анна тут же отогнала от себя эти нелепые страхи. Она уступила тому желанию, которое всегда овладевало ею в те годы, когда она была еще молодой матерью, — показаться Азарьюсу одетой во все белое. Тревога покинула ее. Она спокойно засыпала. Тяжелое страдание не отняло у нее ни мелких забот, ни каждодневных трудностей; оно оставило в неприкосновенности ее повседневное бремя.

Когда Роза-Анна проснулась, уже стемнело. Шторы на окнах были раздвинуты, чтобы впустить свежий воздух. Красные огни семафоров отражались в оконных стеклах. Непрерывно раздавались пронзительные тревожные звонки, и Розе-Анне почудилось, что она слышит отчаянный призыв, который пробудил ее. Она кому-то нужна… Кто-то зовет ее… Она приподнялась и, сразу вернувшись к действительности, произнесла имя мужа. Азарьюс… Откуда он зовет ее? Или это почудилось ей в дурном сновидении, которое еще преследует ее?.. Нет, нет, она была уверена, что в какую-то минуту, когда она спала, мысли Азарьюса обратились к ней, и она подсознательно догадалась, что ей угрожает новая беда. Она резко повернулась, и в ее теле снова проснулась боль. Она опять позвала мужа, напрягая все силы, словно ее крик должен был лететь далеко-далеко, чтобы достичь слуха Азарьюса.

На этот раз в соседней комнате раздались шаги. Это были мужские шаги, твердые и уверенные. Роза-Анна сразу успокоилась. Застенчивая, медленная, слегка смущенная улыбка появилась на ее губах, и ее охватила неожиданная радость — оттого, что после перенесенных страданий к ней снова вернулась жизнь со всеми ее требованиями, привязанностями и даже… да, даже с ее невзгодами и разочарованиями.

Шаги приближались. Это были шаги Азарьюса, и вместе с тем они звучали как-то необычно. Она прислушивалась к скрипу половиц под тяжелыми башмаками. Кажется, она догадалась, в чем дело. Он, наверное, купил себе новые ботинки, грубые рабочие ботинки. И опять на нее нахлынули воспоминания. Было майское утро. Развешанное на дворе белье, выстиранное накануне и увлажненное росой, хлопало под аккомпанемент птичьего щебета. Азарьюс уходил на работу в пригород. А она опять легла после того, как накормила мужа завтраком, и прислушивалась теперь к его твердым шагам, раздававшимся на тротуаре. В то майское утро Азарьюс уходил, напевая. И она была спокойна за будущее. Она была спокойна за ребенка, который вскоре должен был родиться, — за своего первого ребенка. Она ничего не боялась. Ее не могло постичь никакое несчастье. Она прислушивалась к шагам мужа до тех пор, пока они не затихли вдали. Полная суровой нежности, она сказала вслух, обращаясь к своей робкой любви, к своему настоящему, своему будущему: «Он идет зарабатывать нам на жизнь».