Габриэль Руа - Счастье по случаю

— Да, говоря по правде, они мне очень и очень пригодятся, — призналась Роза-Анна.

— Ну вот, — заметила Флорентина, не испытывая ожидаемого удовлетворения, — а ты бы мне ничего и не сказала.

Она поймала жалкий взгляд матери, удрученный взгляд, в котором, однако, сквозила благодарность и восхищение ею — Флорентиной. Она увидела, как мать с трудом поднялась и направилась к выходу вдоль прилавков, останавливаясь то тут, то там, чтобы потрогать какую-нибудь вещь или материю.

Ее мать! Какой старой она выглядела сейчас! Она шла очень медленно, и слишком узкое пальто подчеркивало большой живот. Теперь, когда у нее в сумке лежали два доллара, она шла нерешительнее, чем прежде, потому что теперь она видела и поблескивающую кухонную посуду, и мягкие, приятные на ощупь ткани; она шла, невольно замечая все те вещи, которые обычно запрещала себе разглядывать, и в ее душе рождались сильные и многочисленные соблазны — она уходила, хорошенько спрятав деньги, которые порождали все эти соблазны, уходила, в сущности, более бедная, чем пришла в магазин.

И тут внезапно радость в сердце Флорентины сменилась горечью. То душевное ликование, которое она ощутила, совершив бескорыстный и великодушный поступок, это бесконечное ликование сменилось горестным оцепенением. Ее жест был напрасной жертвой, лишенной всякого смысла. Он был лишь каплей влаги в пустыне их жизни.

В глубине магазина Роза-Анна остановилась у прилавка с игрушками. Она взяла в руки металлическую флейту и тут же поспешно положила ее на место при виде приближающейся продавщицы. И Флорентине стало ясно, что между желанием Даниэля и этой сверкающей флейтой всегда будет стоять нерешительность Розы-Анны, подавлявшей в себе добрый порыв. И точно так же между ее собственным искренним желанием помочь Розе-Анне и тем спокойствием, которого ее мать, конечно, никогда не обретет, всегда будет витать только эта горькая тень воспоминания о добром ее намерении. Вырваться из такой жизни хотя бы ей самой — уже это было бы очень важно, уже это было бы очень трудно.

Она заставила себя улыбнуться матери, которая издали, казалось, просила взглядом ее совета. «Купить ли мне эту блестящую флейту или чулки, одежду, пищу? — словно спрашивала она. — Что нужнее? Флейта, похожая на солнечный луч, в ручке больного ребенка, веселая флейта, которая будет издавать звуки радости, или еда, хлеб насущный? Флорентина, скажи мне, что важнее?»

Флорентине удалось улыбнуться, когда Роза-Анна, решив наконец уйти из магазина, помахала ей рукой на прощанье, но ей хотелось истребить в своем сердце — разорвать, как разрывают какую-нибудь тряпку, — свои бесплодные стремления. В борьбе с порывами чувствительности ее сердце уже начинало черстветь.

Все окна второго этажа высокого каменного дома ярко горели, и их свет, пробиваясь сквозь снежные вихри, струился во мрак и безмолвие площади. Стоя перед лестницей из литого чугуна, которая вела к сияющему провалу в строгом темном фасаде, Флорентина с бьющимся сердцем прислушивалась к шуму празднества, приглушенному пушистым снегом. Не смущение, а глубокое огорчение заставляло ее медлить перед тем, как совсем одной войти в чужой дом. До последней минуты, до закрытия магазина она все надеялась, что Жан зайдет за ней; рассчитывая на это, она заранее приготовилась — под одеждой официантки на ней было шелковое платье, в бумажном мешке лежали захваченные из дома лаковые туфли. В девять часов она, наконец, пошла к Летурно одна, до того этим раздосадованная, что всю дорогу, пока ноги машинально несли ее к площади Сэр-Джордж-Этьен-Картье, она обещала себе то обязательно пойти к Летурно, то не ходить к Летурно, и все это с одной и той же целью — выказать свое полнейшее равнодушие к Жану.

Но в глубине души она знала, что решила быть на этой вечеринке, твердо решила: ведь Жан, несомненно, придет позже, и нельзя упускать этот случай увидеться с ним — как-никак на ней самое красивое ее платье, которого Жан никогда не видел, и, право же, было бы очень досадно пойти домой, когда она уже надела это шелковое платье, когда ее сердце, как и ее платье, отзываемся трепетом на звуки праздника, веселого оживления, танца, когда ее сердце, как и ее платье, полно сладостного, холодного и бесконечного шелкового шелеста.

Тени, снова и снова мелькавшие в красноватых окнах второго этажа, наверное, были танцующими парами. И снег, кружившийся в отблесках света, тоже танцевал, — его хлопья кружились, подобно ночным бабочкам, порхающим в световом круге фонаря. Их было бесконечное множество, этих легких белых снежинок, которые бились о стекла и умирали, прильнув к их яркому сиянию.

Флорентина бегом поднялась по лестнице и поспешно позвонила, пока решимость не покинула ее. Почти сразу Эманюэль отворил дверь. Он был в мундире, как и накануне, когда она впервые увидела его в своем кафе. Стоя на пороге ярко освещенной передней, с легкой, только еще зарождающейся улыбкой на губах, он вглядывался во мрак, скрывавший Флорентину; затем он узнал ее, и лицо его просияло.

— О, мадемуазель Флорентина, вы пришли!

Флорентина выглядела такой нерешительной, готовой тут же исчезнуть, она казалась таким бесплотным видением, словно сотканным из теней полумрака, что он не сразу протянул ей руку. Потом он ввел ее в теплую прихожую, полную сигаретного дыма, аппетитных кухонных запахов. И его улыбка стала явственней. Теперь он дружески смотрел на нее, узнавая запомнившееся ему упрямое, выразительное личико. На щеках девушки таяли снежинки.

— Вы пришли, — радостно сказал он.

Он помог ей снять перчатки и подержал сумку, пока она снимала пальто и стряхивала снег, прилипший к узкому меховому воротнику.

— Пройдите в комнату мамы, — сказал он.

Ведя ее по коридору, он нагнулся к ней и шепнул:

— Послушайте… Можно, я буду говорить вам… я буду говорить тебе «ты»?

— Как хочешь, — ответила она с капризной и кокетливой улыбкой, — мне все равно.

— И ты будешь звать меня Эманюэлем?

— Как хочешь, мне все равно.

Она беспокойно и настороженно прислушивалась к голосам, доносившимся из гостиной.

— У вас там много людей? — спросила она.

— Ну, ты же привыкла к людям, — ответил он. — В кафе ты их видишь с утра до ночи. Ты же не боишься людей?

— Там это совсем другое дело.

— Правда?

— Конечно. В кафе только обслуживаешь людей. Устаешь их обслуживать. Надоедает их обслуживать… Но на вечеринке… Ну, я не знаю, как это сказать…

Ее брови сдвинулись. Она оборвала фразу, спрашивая себя, чего ради она вдруг пустилась в откровенности с Эманюэлем. Может быть, оттого, что в тепле и уюте этого дома она вдруг расчувствовалась и ей почудилось, будто через время и расстояние она разговаривает с Жаном? Да, так оно и было. Она стояла рядом с Эманюэлем, но говорила с Жаном. С Жаном, который внезапно стал внимательным к ней, хочет ее слушать и старается понять.