Гэри Шмидт - Беда

– Пап…

– Вот я и брожу ночью по этим коридорам, смотрю на старые ружья и думаю, стараюсь разобраться, стараюсь понять: а может, все время, пока я думал, что Беда никогда к нам не явится, она уже была здесь, и я знал это, да только не хотел признавать. А потом, Генри, потом я спрашиваю себя, а не было ли то, что Франклина у нас отняли, скорее… если бы Франклин вырос таким… Ох, Генри!

Он протянул к сыну руки. И Генри обнял его.

Кремневые ружья, висящие на стене в холле дома Смитов, тускло блестели на неярком свету. Они побывали в жарких битвах: по крайней мере четыре стреляли в Трентоне, одно – в Лексингтоне, два – у Нортбриджа [21], а еще одно – уже гораздо позже, на Антиетаме. Но все эти битвы не шли ни в какое сравнение с той, что кипела сейчас в израненных сердцах отца и брата, – с битвой, у которой просто не могло быть однозначного исхода.

Он сделал вид, что научился быть холодным внутри. Обмануть отца было нетрудно. Он не показывал ему, что тоскует по собаке. Он больше ни с кем о ней не говорил. И сохранял спокойствие, когда отец обращался к брату, а его словно не замечал.

Но слезы, которые льются из глаз глубокой ночью, не бывают холодными.

В первые недели июня Генри не раз задавал себе вопрос, почему члены Исторического общества так увлеклись кораблем в Бухте спасения. Если судить по статьям, которые «Блайтбери кроникл» печатала на первой странице – да еще с огромными заголовками! – можно было подумать, что от раскрытия тайны этих трехсотлетних обломков зависит судьба всего мира. И разгадать эту тайну необходимо сегодня же!

Возможно, писали в газете, это было купеческое торговое судно, совершавшее рейсы вдоль побережья Новой Англии. Однако, спрашивал мистер Кавендиш, если эта гипотеза верна, то почему мы нашли столько абордажных сабель? (И забрали, добавил про себя Генри.) А мушкетов? (Которые тоже забрали.)

А пушек, явно чересчур больших для торгового судна? (Их тоже.) Приделанные к корпусу обручи с цепями также оставались загадкой. Возможно, рассуждал доктор Кавендиш, корабль перевозил рабов, хотя это представляется маловероятным. Так какой же цели служили эти обручи с цепями? И отчего случился пожар? Генри не удивило то, что Кавендиш согласен с полицейским из Мертона: корабль сгорел уже после того, как его выбросило на берег. Но кто его сжег? Если моряки сами решили посадить свое судно на мель, зачем они его подожгли? И почему эта потеря не отражена ни в каких документах? Почему никто потом не забрал из бухты сабли с пушками? Да и цепи тоже, коли на то пошло?

Доктор Кавендиш выражал надежду на то, что корабль удастся извлечь целиком и выставить на публичное обозрение в новой пристройке к зданию Исторического общества (его руководство уже обратилось к своим главным спонсорам с просьбой о финансировании этого проекта). Тем временем к концу лета в музее Общества появятся обнаруженные на корабле артефакты – образцы груза и вооружения, а также те самые пресловутые цепи. Может быть, тогда станет известно больше и об истории корабля. «А пока, – заключал доктор Кавендиш, – мы просто слишком мало знаем».

Генри никак не мог понять, почему следы какого-то давнишнего крушения так много значат – особенно с учетом того, что на днях в Блайтбери-на-море произошло другое крушение.

И оно казалось гораздо более важным.

В одну из теплых июньских ночей зал Адамса в Подготовительной школе имени Генри Уодсворта Лонгфелло был, по выражению городских полицейских Блайтбери, «полностью разгромлен». Каждый год перед выпускной церемонией Зал Адамса убирали флагами, сохранившимися со времен самого Генри Лонгфелло, – их золотая тесьма и серебряные кисточки сверкали на высоких стенах. Но в нынешнем году эти флаги сорвали со стен и разодрали на куски. Стенные панели те же вандалы заляпали белой краской. Сцену свернули с опор и опрокинули на передние сиденья. Синюю бархатную обивку кресел исполосовали ножами, а все софиты на рампе разбили.

«Ни один из тех, у кого есть хотя бы зачатки совести, не мог так осквернить помещение, имеющее историческую ценность, – утверждалось в передовице “Блайтбери кроникл”. – На такое способны разве что люди, не заслуживающие права носить звание американских граждан».

Генри прочел эту передовицу на прогулке с Чернухой. Придя домой, он выбросил газету в мусорное ведро.

К середине июня – после того как команда гребцов из Уитьера выступила на зональных соревнованиях так плохо, что не прошла на первенство штата, – море вернуло Бухте спасения почти весь отнятый у нее пляж. Теперь вдоль черных утесов, как и раньше, протянулась полоса песка, а сами утесы опять начали отращивать длинные усы из водорослей. В новых расселинах между скалами появились колонии темных ракушек, и по мере того как зеленая весна уступала место желтому лету, море становилось все теплее и сине́е. Вода была такая теплая, что даже Чернуха изредка позволяла зеленоватой пене коснуться своих лап – хотя она никогда и ни за что не согласилась бы на большее.

Мало-помалу Генри вычистил и отполировал все походное снаряжение – свое и Франклина. Он рассортировал вещи, уложил их в рюкзак, примерил его, вскинув на плечи, потом снял и перепаковал, снова примерил и после этого решил, что все в порядке.

Он купил новый тент – всегда пригодится, – а потом разорился на новый складной нож – тоже всегда пригодится – и маленький топорик. Его сбережения при этом почти не пострадали, что, впрочем, было не так уж важно: все равно нельзя экономить на том, без чего не можешь обойтись. Вечерами он подолгу изучал найденные у Франклина схемы горных маршрутов и представлял себе, как взбирается вверх, как у него захватывает дух, когда склоны становятся все круче и круче, и как он наконец выходит на вершину и, оглядевшись по сторонам, убеждается, что между ним и космосом нет ничего, кроме голубой атмосферы – да и ее не так уж много, – а потом смотрит вниз и видит, как ястребы шинкуют облака своими жесткими крыльями.

Порой Генри думал, не предложить ли отцу подняться на Катадин вместе с ним – благодаря чему естественным образом отпала бы необходимость идти туда без родительского разрешения, а его он просить не собирался, поскольку во всем желто-зеленом мире было не сыскать такой причины, по которой его мать могла бы сказать: «Конечно, иди, Генри. Счастливого пути!»

А насчет отца – что ж, его отец не заглядывал в свою бостонскую фирму вот уже которую неделю. Он не виделся ни с кем из коллег. Не ходил в церковь Святой Анны. Не ездил в Манчестер, да и вообще никуда. Выходя к ужину, он почти ничего не говорил. Дни просиживал в библиотеке, а ночью шаркал шлепанцами в коридорах. Словом, вел себя так, будто все, что осталось ему между настоящим моментом и унылым камнем с надписью SMITH, – это ждать новой Беды.