Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

– Через несколько сотен ярдов он добрался до фонаря, где… – продолжала Лили. Йозеф схватил ее за руку, стащил с постели.

– Отпустите меня сейчас же! – крикнула она. – Мне надо быть с ним. Вы не понимаете, что ли? Он умрет, если я уйду.

– Вы его любите? – Йозеф в ярости уставился на нее.

– Мы столько вместе пережили, что теперь связаны навек.

– Но вы его любите?

– Да, – просто ответила она.

Йозеф сжал кулаки.

– А что же мы с вами? – Лицо у него потемнело. – Как же ваше обещание?

– Я сдержу слово. – Она пожала плечами. – Можете делать со мной что хотите. Я все выдержу. Только отвезите меня в Линц, чтобы я смогла…

– Выдержите? – Йозеф почувствовал, как кровь отливает у него от лица. То, что она предлагала, было хуже худшего. – Вы немедленно вернетесь к себе в комнату, – сказал он сквозь стиснутые зубы.

– Нет. – Лили вцепилась в кровать. Ему пришлось отрывать ее руки и волочь ее по коридору.

– Завтра я вас сдам в заведение. Пусть они там слушают ваши фантазии. И вашего вечного возлюбленного тоже пусть больница примет. Если выживет, он тут никогда больше работать не будет. – Втолкнув ее внутрь, он запер дверь. – Идите к черту, вы оба, вот что я скажу. – Он отвернулся, и рот ему перекосило, как от горького фрукта.

– Я буду с Беньямином, – сказала Лили голосом тихим, но решительным. Она шла от него прочь по коридору.

Йозеф уставился на дверь. Та по-прежнему была заперта. Вот ключ. Он распахнул ее – и побежал за Лили, схватил ее за руку и потянул назад, попытался втолкнуть в темневшее пространство. А когда она стала растворяться на пороге, он уже толкал воздух – и хлопнул дверью так, что содрогнулась вся стена. На этот раз ключ заскрежетал в замке. А Лили шла по коридору от него – и стала совсем маленькая, далеко. Йозеф побежал, гулко топая по полированному дереву, но каждый шаг лишь увеличивал разрыв, пока Лили стала не больше бледной тени, призрака, видения, существа лунного света.

Стук теперь был такой громкий и настойчивый, что Йозеф наконец оторвал голову от ладоней. Вернувшись из Гмундена с разбитым сердцем, он уже очень давно сидел за столом и почти не двигался. Он продрог до костей, ноги затекли от бездействия. Его окружали тарелки нетронутой еды, на полу тоже стояли подносы. Графин вина лежал на боку, и темная жидкость разлилась по его бумагам. Постанывая, Йозеф с усилием поднялся и поковылял открывать дверь.

– Я знаю, вы просили вас не беспокоить, но я вынуждена. – Гудрун помахала у него перед носом телеграммой. – Это вам, герр доктор Бройер. От вашей жены. Она будет дома еще до темноты. – Гудрун покраснела. – Я обычно не распечатываю чужую корреспонденцию, как вы понимаете, но в таких обстоятельствах… вы не разговариваете, не едите, на улицу не выходите… Сами не свой, сударь. – Она подождала ответа, искательно глядя ему в глаза.

– Вы все правильно сделали, – нерешительно ответил Йозеф. Глянул на тонкую бумажку. – Еще до темноты, говорите?

– Если не раньше. – Гудрун широко распахнула шторы, уголком фартука стерла с подоконника пыль и принялась складывать тарелки на согнутую руку, раздраженно прицокивая языком. – Хоть теперь-то все наладится. Как мне дом в порядок успеть привести, ума не приложу. Это важное было? – Она повесила отсыревшие бумаги сушиться на спинку кресла, небрежно обмахнула тряпкой модель внутреннего уха. – Так хоть получше будет.

– Девушка… – начал Йозеф, зная, что Гудрун ее загоняет до смерти, дай ей волю.

– Да, но где ж мы так быстро найдем?

Он решил попробовать еще раз.

– Лили…

– Знаю-знаю, и цветы свежие в дом нужны. Кому-то придется сходить на рынок…

– Но я не…

– Ждать нельзя. У нас такой кавардак, мне срочно нужна помощь. Фрау доктор Бройер не должна видеть дом в таком состоянии. Какой же Schlampe [124] она меня сочтет! – Гудрун вздохнула. – Небесам видно, как я старалась, но…

– Вы сделали все возможное, Гудрун. Вас никто не станет винить. Когда вас оставили следить за домом, никто не предполагал, что тут буду я на вашу голову, не говоря уже обо всех остальных.

– Остальных? – Гудрун наморщила лоб. Нахмурилась, будто пытаясь вспомнить неуловимые лица, после чего категорично махнула рукой. – Забот у меня всегда был полон рот, герр доктор, даже и в пустом доме. Что правда, то правда: я уж не молода, как раньше.

– Никто из нас не молод. – Йозеф подобрался к окну и выглянул на улицу. – Стареем, но не мудреем. Увы, наши грезы нас по-прежнему преследуют.

Гудрун глянула на него с сомнением.

– Что касается дома, герр доктор… У меня есть племянница – очень прилежная и работящая юная фрау. При должном наставлении она бы помогла мне навести тут порядок, глазом не успеете моргнуть. И, может, кто-нибудь из ее младших братьев мог бы прибраться снаружи. – Она подождала ответа и добавила, пока ответа не случилось: – Фрау доктор Бройер не понравится, что сад у нее в таком запустении.

– Делайте все, что считаете нужным, Гудрун. Я пригляжу, чтобы его щедро вознаградили. – Слова эти показались странно знакомыми. От них по спине пробежал небольшой холодок, хотя Йозеф и не усматривал в них такого, что могло бы вызвать хоть малейшее беспокойство. Может, французский ученый Эмиль Буарак 69именно это ощущение поименовал «дежа-вю»? Йозеф так и не разобрался в его сути, а его бывший друг Зигмунд отмел подобные зловещие переживания как попросту das Unheimliche [125]. Жуть. Какая разница? Ничего это не значит.

Впервые за много дней Йозеф сумел одолеть апатию и вышел наружу. Он стоял и дышал осенним воздухом, чуть тронутым морозцем. Гудрун права: сад запущен. На Матильдином огороде в вечной битве Человека с Природой побеждали щавель и крапива. Даже кусты, на которых приходящая еженедельно прачка развесила сушить белье, вытянулись, и макушки у них, похоже, засохли. Йозеф отщипнул последнее оставшееся соцветие, вдохнул аромат.

– Вот розмарин, – пробормотал он, – это для воспоминания. – Запах пробудил у Йозефа тревожное чувство чего-то преждевременно забытого, но, чем бы ни было оно, все ускользало от него. Он побрел дальше по тропинке и увидел, что клеть с ягодными кустами удушает вьюнок. Пырей и мох заполонили овощные грядки. А под старым ореховым деревом, под грудой гниющих орехов, боролся за жизнь и свет хрупкий осенний крокус. Все сдалось тлению.

Дворовые постройки тоже в скверном состоянии. Матильда, конечно, забрала коляску для своих ежедневных прогулок вокруг озера Траунзее, и без лошади конюшня промозглая и затхлая. Йозеф взобрался по ветхой лестнице на чердак, где когда-то играли дети. Теперь тут лежал лишь полувыпотрошенный перьевой матрас, населенный мышами. С балок свисали два древних седла.

На подоконнике валялась брошенная заплесневелая книга – старый томик «Kinder– und Hausmarchen» 10, и Йозеф задержался полистать ее. Она открылась на « Hänsel und Gretel». Йозеф улыбнулся. Любимая сказка Маргареты, когда та была маленькой, а книга лежала здесь, несомненно, потому, что Матильда очень не одобряла братьев Гримм. Считала, что их сказки детям читать не подобает. Ведьмы, печи, говорящие звери, мелкая дрожь страха – он никогда по-настоящему не понимал, почему ей все это так не нравится, оно же естественная часть детства. Йозеф глянул через плечо, а затем взялся переворачивать страницы, пока не добрался до своей любимой сказки – « Der Froschkönig». «В старые годы, – начиналась она, – когда стоило лишь пожелать чего-нибудь и желание исполнялось…» [126]Йозеф грустновато улыбнулся, ибо «Король-лягушонок» – та сказка, в которой настоящая любовь прозревала сквозь обличья. Книга закрылась с глухим хлопком, от которого взвилась пыль.