Джон О`Хара - Свидание в Самарре

— Мала? Сохрани бог. Вот только как быть с белым мясом? За доллар пятьдесят я бы хотел белое мясо, а то это, черт бы его побрал, темное.

— Прикажете унести?

— Конечно, унеси, — сказал Аль. — Хотя нет, обожди минуту. Черт с ней, с этой индейкой, и с тобой тоже. Ты ведь будешь ходить целых два часа.

— Совершенно справедливо, мистер Греко. Сегодня праздник, как вы сами изволили заметить минуту назад.

— Проваливай, бездельник, — посоветовал ему Аль.

Кубок сделал вид, что пропустил это мимо ушей, и принялся сметать крошки со стола, но уголком глаза следил за Алем и, когда тот попытался схватить его за руку, отпрянул и, хихикая, побежал за стойку.

Аль в это время обычно если не спал, то плотно ел. На завтрак он брал яичницу с беконом, в семь вечера — небольшой кусок мяса или что-нибудь вроде этого и только после полуночи садился за так называемый ужин: толстый кусок мяса с вареным картофелем, кусок пирога и бесчисленное количество чашек кофе. Ростом он был в ботинках на толстом каблуке около ста шестидесяти восьми сантиметров и весил в одежде килограммов шестьдесят. Ел он регулярно вот уже четыре года, но в весе так и не прибавил. Сохранял примерно один и тот же вес. У него была тонкая кость, поэтому он и выглядел маленьким и худеньким. Родился он в Гиббсвилле, в семье итальянцев. Отец его работал землекопом и кормил шестерых детей, из которых Аль был третьим. Звали Аля вовсе не Аль, и фамилия у него была другая. По-настоящему его звали Антони Джозеф Мураско, или Тони Мураско, и с этим именем он прожил до восемнадцати лет. В четырнадцать лет его вышвырнули из приходского училища за то, что он ударил монахиню, потом он разносил газеты, воровал, был уборщиком в бильярдной, сидел год в тюрьме за кражу из ирландской католической церкви денег, собранных для бедняков, и еще несколько раз попадал в руки полиции: один раз — когда кто-то нарочно включил сирену тревоги (у него было стопроцентное алиби); второй — за попытку к изнасилованию (из шести подозреваемых у пострадавшей не было сомнений только в отношении двоих); еще раз — за срыв пломб с товарного вагона (железнодорожные детективы вняли мольбам его отца и, поскольку у них были неопровержимые улики против четырех других мальчишек, оказали любезность старику, не став возбуждать дело против Тони); затем он в ссоре пырнул ножом своего приятеля по бильярдной (но никто, в том числе и сам пострадавший, не мог под присягой показать, что это дело рук Тони, да и ранение-то было поверхностным).

В восемнадцать лет, в тот самый год, когда он попал в окружную тюрьму, его стали звать Алем Греко. В это время он решил сделаться профессиональным боксером и, хотя долго не мог избавиться от гонореи, начал тренироваться и вкушать сладость спортивной науки у Пэки Мак-Гаверна, главного и единственного в Гиббсвилле импресарио боксеров. Пэки заявил, что Тони — прирожденный боксер, что у него сердце истинного бойца и что гонорея ничуть не страшнее сильной простуды. Он заставил Тони отказаться от женщин, спиртного и сигарет и работать с утра до вечера с грушей. Он показал, как держать локти, как ставить правую ногу в такое положение, чтобы можно было отодвинуться, не делая ни единого шага назад — это была целая наука. Он научил Тони царапать противнику глаза перчаткой, пользоваться большим пальцем и бить головой. Разумеется, он не преминул дать полную инструкцию по поводу того, что, выходя на ринг, сначала нужно нанести несколько ударов по алюминиевому щитку, защищающему боксера от запрещенных ударов. А вдруг придется пожаловаться, что тебе нанесли запрещенный удар? Но если на щитке нет вмятины, ни один доктор не осмелится подтвердить жалобу. И вскоре Тони Мураско, который до той поры был известен лишь как строптивый итальяшка, был заявлен для участия в предварительных поединках в зале Мак-Гаверна.

Случилось так, что статью об этих поединках поручили написать Лидии Фоне Брауни. Лидия Фоне Брауни не была уроженкой Гиббсвилла. Она приехала из Колумбуса в штате Огайо и прожила в Гиббсвилле пять лет, а потом ее бросил муж. Он был моложе миссис Брауни, которой к тому времени исполнилось сорок девять лет, и уехал, оставив не только Лидию, но и большой неоплаченный долг в загородном клубе, второй долг в городском клубе и еще несколько долгов.

Первое время миссис Брауни умудрялась сводить концы с концами и потихоньку рассчитываться за мужа, обучая жен евреев-лавочников игре в бридж, но в конце концов уговорила Боба Хукера, редактора «Стэндарда», взять ее на работу. Она польстила ему, сказав, что только настоящий человек мог написать такой некролог, какой написал он, о своей умершей собаке. Лидию терпеть не могли в редакции, но Боб Хукер, который считал себя гиббсвиллским Уильямом Алленом Уайтом, Эдом Хауи и Джозефом Пулитцером, пророчил ей большое будущее. Он видел в Лидии местную Софи Айрин Леб и платил ей тридцать пять долларов в неделю. Только трое журналистов в городе зарабатывали больше.

Лидию обычно посылали то в шахты — к большому неудовольствию шахтеров, которые считали, что появление женщины под землей приносит несчастье, — то в путешествие на паровозе, то на ночь в тюрьму либо брать интервью у заезжих знаменитостей, как, например, у Джорджа Лакса (который потом интересовался, где это умудрились ее откопать), у раввина Стивена А.Уайза и у Гиффорда Пинчота (пять раз). В душе Лидия считала себя проницательной и все то время, что не спала, ходила с проницательным видом. Она испытывала жалость к проституткам, требовала, чтобы молоко для младенцев было стерильным, считала, что не одна Германия виновата в том, что началась мировая война, и не верила в сухой закон («Никакого от него толку», — утверждала она). Она курила сигареты одну за другой, не заботясь о том, что думают о ней соседи, и, выйдя из редакции, через пять минут начинала говорить на газетном жаргоне, не всегда правильном. И мучилась над правописанием имен и фамилий.

На бокс она отправилась в сопровождении спортивного обозревателя «Стэндарда» Дуга Кэмпбелла. Приличные женщины в Гиббсвилле на бокс не ходили — в Нью-Йорке пусть делают что хотят, — поэтому на следующий день статья Лидии начиналась так:

«Вчера вечером я ходила на бокс. Я пошла на бокс и, должна сказать совершенно честно и откровенно, отлично провела время. Что это за выдуманная мужчинами условность, которая запрещает женщинам ходить на состязания по боксу? Мужчины, по-видимому, эгоисты и не хотят поделиться с женщинами удовольствием лицезреть красоту, которую они видят во время поединка. Я употребляю слово „красота“ намеренно, после длительного и тщательного размышления. Ибо сама красота присутствовала в зале Мак-Гаверна вчера вечером. Но позвольте мне рассказать вам об этом подробно.