Мортен Рамсланд - Собачья голова

Более назойливым, чем худой человек, был Расмус Клыкастый — лживый пророк, который пользовался любой возможностью, чтобы изложить своему правнуку еще кое-какие сомнительные принципы жизни.

— Отстань от меня! — кричал Ушастый, бросая ветки и камни в отвергнутого духа. — Я больше не хочу тебя слышать!

Расмус Клыкастый начинал, извиняясь, говорить о монетах, которые снова польются дождем, о золоте, которое постепенно снова найдет путь на дно сундука, — черт возьми, неужели ты мог подумать, что все будет так легко! — возмущался он, но Ушастый даже и слушать не хотел.

— Отвали! — кричал он, и, пока Ушастый пререкался с Расмусом, он чувствовал, как растут руки и ноги, как через кожу пробиваются волосы, как болят мышцы и раздаются кости.

«Счастливого плавания, малыш!» — пробормотал в конце концов отвергнутый дух и исчез среди деревьев; Ушастый более не видел и не слышал своего прадедушку до тех пор, пока тот не появился много лет спустя на холодных вершинах горы Блакса. Прежде чем окончательно раствориться в отсветах северного сияния, он повернулся и проговорил: «Признайся, малыш, нам ведь было весело вместе!»

— Проваливай! — прокричал Ушастый, и не успел исчезнуть этот последний призрак, как навстречу ему порхнули две очаровательные девушки. Одна из них, более яркая, была светлой, словно березка, а каштановые волосы другой были уложены в странную прическу.

— Ну что ты нос повесил? — прошептала светловолосая. — Попрощайся вежливо с прадедушкой, больше ты его не увидишь.

После чего, громко хихикая, девушки исчезли, но в отличие от прежних духов, не навсегда. Когда он спал, они щекотали ему пятки перышком. Перетирали листья и сыпали ему их на веки. Угощали его яркими псилоцибиновыми грибами, сочными, словно манго. Ушастый вскоре понял, что заводилой во всех проказах была светловолосая. Она, вне сомнения, была более ловкой и более насмешливой, чем другая, и исчезала всякий раз, когда он пытался дотронуться до нее. Девушка же с каштановыми волосами, наоборот, обнимала его, предлагала лечь, положив голову ей на колени, и в конце концов между девушками возникло что-то вроде соперничества. Каждый раз, когда голова Ушастого лежала на коленях каштановой, из-за деревьев появлялась светловолосая и насмешливо звала его, а каштановая девушка так злилась, что начинала бросать в нее камни, выкрикивать разные ругательства и рвать на себе волосы от отчаяния.

А когда каштановой девушки не было рядом, светловолосая склонялась к его уху и шептала: «Давай убежим вместе!»

Ушастый с готовностью кивал — «убежим вместе», — повторял он, но мгновение спустя светловолосая снова исчезала. Он слышал ее призрачный смех между деревьями, потом он не раз слышал, как девушки дрались, вцепившись друг другу в волосы. Такие отношения между девушками скоро стали раздражать его. Он призывал их заключить мир, но одновременно чувствовал себя польщенным их соперничеством. Он просил их драться где-нибудь в другом месте, но при этом ему нравилось видеть, как девушки катаются по траве, дергают друг друга за волосы, плюются и щиплют друг друга. Вместе с тем, атмосфера в заколдованных лесах стала такой напряженной, что Ушастый начал подумывать о том, как бы вернуться в Берген. Он содрогался при виде своих диких красавиц, замирал, когда вокруг него летали выдранные волосы, и когда каштановая девушка однажды ночью разбудила его и позвала с собой — к появившейся на небе радуге, — он повиновался и пошел не оглядываясь.

— Не позволяй древесным духам пройти сквозь тебя, — прошептала она ему вслед и добавила, прежде чем он исчез между деревьями:

«И ЕЙ, ДРУГОЙ, ТОЖЕ НЕ ПОЗВОЛЯЙ!»

Ушастый пошел к радуге, и, когда природа вокруг изменилась и он вновь вступил в удивительный мир вырубленного леса, он вновь почувствовал себя принцем, которого ожидает золотой горшок под радугой: вдали показался сверкающий город. Он прошел мимо пней и вышел на улицы города, жители которого спали, занавесив окна, но, когда Ушастый остановился перед окном, где кончалась радуга, он, к своему глубокому разочарованию, обнаружил, что никакого горшка там не было.

— Черт возьми, — пробормотал он, после чего открыл окно, забрался внутрь и улегся в свою кровать, до того как братья, спавшие в той же комнате, успели поднять на ноги весь дом.

Бьорк, которая не первый раз скрывала что-либо от мужа, попыталась сделать это и на сей раз, не сообщив Аскилю, что сын пропал. Она надеялась, что Ушастый вот-вот вернется, и прошло больше недели, прежде чем Бьорк отправила мужу телеграмму об исчезновении сына. На следующий день на местном автовокзале можно было увидеть серьезного человека с попугаем на плече. Он ни к кому не обращался, никому не смотрел в глаза и лишь один раз спросил, как пройти туда-то, после чего взялся за ручку чемодана и направился к дому директора лесопилки.

— Что за чертовщина, — произнес он, когда ему открыли дверь, — не мог же он наняться матросом и уйти в море?

— Конечно же нет, — воскликнула Бьорк, — он еще совсем ребенок.

Аскиль занял комнату для гостей, со всеми домочадцами разговаривал подчеркнуто вежливым тоном и настоял на руководстве поисками, что окажется настоящим испытанием для тех лесорубов, которые каждый день ездили по лесам, разыскивая исчезнувшего племянника директора. Он доводил их до исступления своими советами, испытывал их терпение, навязывая им изощренные планы поиска, в соответствии с которыми они должны были систематически прочесывать лес, и вскоре о нем стали говорить, что логики у него много меньше, чем ему кажется, и что, очевидно, он не имеет никакого представления о Нурланне. Прошли недели, и он уже ни к кому не приставал со своими советами, часами просиживал в кузове машины, уставившись прямо перед собой, и болезненная бледность разливалась по его лицу, но однажды утром его разбудили племянники, ворвавшиеся в пижамах в комнату для гостей.

— Он спит в своей кровати! — закричали они.

Аскиль бросился в комнату племянников, и Бьорк, не видевшая, как муж плачет с того самого дня в 1945 году, когда мама Ранди пела ему колыбельные в гостиной на Скансене, застыла в дверях — сначала немного испугавшись при виде мужа, а затем мучимая угрызениями совести при виде спящего сына, который представлял собой жалкое зрелище. Но когда она убедилась, что на теле сына нет ни ран, ни каких-либо повреждений, ей осталось лишь удивляться: одежда его оказалась не только драной и грязной — он еще и безнадежно вырос из нее, а темная полоска, украшавшая верхнюю губу, не отмывалась водой.

Ушастый проспал три дня, бредил во сне, пока последние тени древесных духов бередили его воображение, и когда он наконец очнулся, старший из двоюродных братьев посмотрел на него и сказал: