Мортен Рамсланд - Собачья голова

— Но, к сожалению, я ничем не могу тебе помочь, — сказал он, разводя руками, — я иду лишь до Ольборга.

Аскиль никак не мог выкинуть из головы мысли о происшедшем. Весь день он мысленно возвращался к долговязому владельцу багетной мастерской, и призраки прошлого, которых он своим двадцатипятилетним молчанием пытался побороть, стали возникать из глубины подсознания и в конце дня соединились с образом наглого продавца, возмущавшегося плохим воспитанием ребенка. «Никого, черт возьми, не касается, как я воспитываю своих детей», — подумал он по пути домой с верфи и отправился в велосипедный магазин на Скибхусвей, бросил надменный взгляд на продавца и сказал:

— Избавьте меня от ваших мелочных претензий, мне нужен велосипед.

Дело в том, что Аскиль только что получил зарплату и большую часть денег решил потратить на самый дорогой из стоявших в магазине велосипедов. У Кнута скоро день рождения, и почему бы не подарить ему то, о чем он мечтает, почему бы по такому случаю не продемонстрировать великодушие? Особое удовольствие ему доставило наблюдать, как высокомерие продавца сменилось вежливыми поклонами, и особенно приятно было услышать, что вчерашнее воровство следует считать недоразумением.

— Даже не о чем и говорить, господин Эрикссон, вот вам прекрасный рожок в дополнение к велосипеду, и забудем о случившемся.

Полчаса спустя Аскиль появился дома с новым велосипедом, на руле сверкал огромный рожок, и дедушка был вполне доволен собой. Если уж прошлое собирается настигнуть его, то он, по меньшей мере, сделал под конец доброе дело; он уселся в гостиной, налил себе пива и начал нетерпеливо барабанить пальцами по столу. Так он и просидел несколько часов, нетерпение его нарастало, поскольку Кнут что-то не появлялся, и в конце концов Аскиль послал старшего сына на поиски младшего. Ушастому уже давно не доводилось выполнять такую миссию, но, повинуясь инстинкту, он отправился в порт и стал расспрашивать прохожих, пока один красноглазый капитан не сообщил ему, что разыскиваемый брат вполне может оказаться тем мальчишкой, который сейчас сидит у него на камбузе, отказываясь покидать судно.

— Мы отходим через полчаса, — сказал он Нильсу, разводя руками, — советую, не теряй времени даром, попробуй отговорить его.

Но Кнут был непоколебим.

— Мне все равно, куда мы плывем, — сказал он, когда брат спросил, что ему понадобилось в Ольборге.

— Да мне наплевать, — воскликнул он, услышав про новый велосипед, что ждет его дома, — я вернусь домой только когда вырасту настолько, что смогу поколотить его. Так и скажи.

Когда полчаса спустя судно выходило из гавани, оба брата все еще сидели на камбузе. Капитан с сожалением качал головой, и весь вечер и полночи Ушастый пытался образумить брата. Но тут поднялся сильный ветер, судно угрожающе накренилось, и остаток ночи Кнуту пришлось носиться туда и обратно с ведром для старшего брата, которого беспрерывно рвало, вытирать ему потный лоб и уверять его в том, что от морской болезни еще никто не умирал. Ушастому действительно было очень плохо, и созерцание старшего брата, хныкающего, словно ребенок, вскоре развеяло последние сомнения. Тут, на этом судне, и есть его настоящее место. Именно этого мгновения он ждал всю свою жизнь. Насвистывая, Кнут бегал между туалетом и лежащим пластом братом. Он пытался успокоить его, изо всех сил старался убедить, что не стоит прыгать за борт, как тот собирался было сделать в минуту беспамятства, а в промежутках успел подать на мостик кофе и починить сломанную ступеньку. Иными словами, ему удалось произвести такое хорошее впечатление на красноглазого капитана, что тот на следующий день повел Кнута на другое судно, которое было значительно больше его собственного, чтобы представить другому капитану. Это был великий день для Кнута, можно сказать, что это был его самый значительный день, но в памяти Ушастого то утро в Ольборге навсегда останется воспоминанием о поражении, потому что ему не удалось образумить младшего брата.

— Скажи Катрине, что я когда-нибудь вернусь за ней, — это были последние слова Кнута перед тем, как он поднялся на борт нового судна. Но это были лишь слова. Он знал, что никогда не сможет взять Анне Катрине с собой в плавание. К тому же он прекрасно понимал, что и не захочет брать ее с собой; он в последний раз взглянул на старшего брата, тот нетвердой походкой прошел мимо портовых строений, вышел на ближайшее шоссе и стал останавливать проезжающие машины.

Пока Ушастый добирался, пересаживаясь с грузовика на грузовик, из Ольборга в Оденсе, в голове его все время крутились четыре слова: «Все идет к чертям!» Подумать только, брат, который был на девять лет младше, первым уехал из дома! Эта мысль совершенно выбила его из колеи, ему было ужасно стыдно за свое позорное поведение на судне, а о своих многолетних занятиях при свете лампы он подумал с отвращением. Ведь он, несмотря ни на что, когда-то был владельцем горшка с сокровищем, ему, несмотря ни на что, обещали золотой дождь и блестящее будущее; и вот он сидит, как всегда, без гроша, потому что зарплату — во что бы то ни стало — надо было истратить до возвращения домой к папочке. Когда же ему суждено уехать из дома?

Однако по мере приближения к Оденсе его все больше начинала беспокоить мысль о том, как же передать печальную новость родителям, и это отвлекло его от мыслей о себе. Он понимал, что Бьорк будет вне себя от отчаяния. Он понимал, что для сестры это будет ударом на всю жизнь. И наконец — и это последнее было на самом деле самым важным — он представлял себе реакцию Аскиля — упрямое неприятие; много позже все чаще и чаще Аскиль станет спрашивать: «Какой такой Кнут?» — когда речь будет заходить о сбежавшем сыне, ведь хотя сам он и происходил из семьи моряков, но никак не мог примириться с тем, что его сын стал продолжателем семейных традиций.

Когда Ушастый вернулся домой без Кнута, ни у кого из членов семьи не было особого желания разговаривать друг с другом. На следующий день новый велосипед занял место в сарае. Бьорк не разрешалось его трогать, детям не разрешалось его трогать, и внуки, которые всегда с нескрываемым вожделением поглядывали на этот новенький клубный велосипед с тремя скоростями, ни при каких обстоятельствах не имели права трогать его. «Прочь», — всегда рычал Аскиль в своей обычной злобной манере, когда мы со Стинне приближались к этому монументу разрушенной семье. Во веки веков Аскиль проявил великодушие: парень был пойман на воровстве, проболтался полицейским о велосипедах в сарае, а дедушка в качестве награды купил ему новый велосипед. По мнению Аскиля, это было больше, чем можно было ожидать в подобной ситуации от других отцов, и где благодарность? Сын сбежал из дома! Через несколько недель после побега Аскиль был все еще так зол на сына, что снял картину «Пожар в Бергене» с почетного места в гостиной — это была та картина, которую он написал после лесного пожара и удара по носу палкой, — а через несколько дней достал картину «Врач и скальпель» — ужасную и в высшей степени неудачную картину, написанную в состоянии аффекта, когда он пятнадцать лет назад узнал о диагнозе дочери, и которая теперь должна была висеть там, где прежде висел «Пожар в Бергене».