Алина Литинская - Эхо шагов

Вышли на платформу, дождь только прошел. Первое, что увидел: дерево, а под ним лужа. Вода в ней слегка подрагивает. Обычное дерево. Обычная лужа.

А рядом парнишка лет 5–6 ревет без умолку. Сам спрашивает:

— Ты не знаешь, чего он ревет?

— Знаю. Он не знает, что с этим делать.

— С чем?

— С этим чувством. С тревогой. Видишь лужу? Видишь дерево? Видишь отражение дерева в луже? И он видит. К дереву он уже привык, а к отражению — нет. Может, он впервые его заметил. Это уже другое дерево. Это уже феномен искусства. А с ним никогда не знаешь, что делать. Ты знаешь?

Самуил хохочет. То ли надо мной, то ли на нервной почве.

— Может, искусство, — его душат горловые спазмы, — это и есть безумие, когда не знаешь, что с собой делать, куда девать желания и как перевести их в действия? А может, все проще? Парню лет 5, может, просто у него штаны мокрые? Давай подойдем.

— Ни в коем случае! Не двигайся! Не трогай, ничего не трогай, пусть ревет. А штаны у него сухие.

— Изверг… Давай все-таки, подойдем. Ревет больно громко. Может, ушибся.

— Пройдет. А если то, что я думаю, — ничего не поможет. Он сам себе поможет, когда начнет что-то делать.

— Ну и напридумаешь ты… Ну и наворотишь…

На базаре поет лирник. Голову запрокинул в небо, как на трубе играет, без слов, открытым ртом. Я побоялся оскорбить его звуком падающей монеты и стал ждать. Когда он опустил лицо, я увидел, что он незряч. У него нет глаз. А для того, чтобы петь то, что он пел, не нужно ничего. А для того, чтобы видеть, то, о чем он пел, не нужны глаза. Нужен только талант…

Поле, ветер, песок, ковыль, тоска, воля… Горе.

Я боялся поднять на нее глаза.

Ты не поверишь, в первую минуту я подумал: не может быть; не может человек быть так прекрасен.

Мою мать звали Юдифь.

Описывать ее — не мое дело: мама. Со своим голосом, с манерой называть меня полным именем с самого раннего детства, с лицом, которое я увидела и запомнила раньше всех других лиц на свете.

Я помню, как обращался отец к маме, и этими словами подписал он свой рисунок. И дата: 1937 год. Даже если бы он был подписан двадцатью годами позже — это ничего не изменило бы: тот же характерный поворот головы, тот же профиль, та же пластика. И те же его слова. Этот рисунок послужил прообразом будущего живописного воплощения, также исчезнувшего во время оккупации.

А рисунок этот на тоненькой ненадежной бумаге, почти на тетрадном листке, хрупкий и такой ветхий, что страшно в руки взять, сохранился, вероятно, все в той же, чудом уцелевшей в войну папке и хранится по сей день в семейном архиве. А для меня это и отец, и мать — в одном рисунке: хранит он и ее черты, и его руку и голос.

И сохранился еще более ветхий листок бумаги, еще одно свидетельство отцовского голоса в посвящении моей маме. За давностью лет чернила выцвели почти до незримости. И все-таки, вот эти строки:

Когда семья вернулась из эвакуации в ту же коммунальную квартиру, когда стали понемногу обживать закутки и коридоры, когда осветили переднюю и израсходовали за первую зиму торф — аккуратные брикетики, сложенные у стены, — увидели на посеревшей от пыли и трещин известке контуры маминого портрета. Тот же профиль, шляпа с полями, и даже прорисованное платье. Кто? Кто перенес композицию портрета на стену? Вероятно, тот, кто его унес? Кто он?

Отец говорил: рука профессионала. И уголь грамотно зафиксирован. Что означает этот «привет» — намек на то, в чьих руках портрет?

Соседи говорили: живопись увезли немцы. Но чем дальше, тем меньше верится в это. Национальность художника (и — увы — его родителей) были хорошо известны, а библейская красота модели вряд ли могла просоответствовать вкусам «завоевателей». Никакие это не немцы. Скорее всего, кто-то из художников («рука профессионала»), кто оставался в Киеве во время оккупации и кто знал об этом портрете.

В какую сторону света кричать «Ау-у!»? Но снова слышу я голос отца: «Какое все это имеет значение по сравнению с тем, что в коридоре не слышны их шаги…»

…И снова пришла весна.

Как-то вечером возвращались мы с С. с этюдов. Было ветрено, и тени от фонарей раскачивались на стенах, как гигантские качели. Мы возбужденно громко перекликались, словно с разных берегов реки, никак не остывая после горячих споров.

…И вдруг я понял, что мы стоим перед ее домом.

— Давай зайдем, — сказал С., я познакомлю тебя с…

С кем? Как ее зовут? Я даже не спросил, о ком идет речь и откуда он ее знает. Я был уверен, что речь идет о ней. И пошел покорно, как Фауст за Мефистофелем.

Двери нам открыла Она…

Я переступил порог, как впервые бросаются в реку. Вы поверите, я не сразу мог посмотреть на нее. Казалось невероятным, что человек может быть так прекрасен. И в то же время — ничего неожиданного. Я мечтал о ней, вот о такой…

Мы молча стояли друг перед другом. И в одно мгновение я вспомнил тот далекий вечер, что был нереальным и остался в памяти чем-то удивительным…

Это было год назад… Я до сих пор не помню… что было раньше — услышал ли голос или увидел лицо… Она покупала подснежники…

Проскользнула мимо, обдав ароматом, подобно которому я не знаю, и исчезла за поворотом.

Я видел ее долю мгновения, а узнал бы из тысячи…

…Однажды на улице, в толпе, мелькнул ее профиль — и она исчезла…

Валеев — сатир. Мы с ним писали один натюрморт, а потом — в гигантском зеркале на всю стену — два автопортрета одновременно.

Однажды, придя к нему, что-то уловил:

— Кто был? — Злодей смеется. — Кто был?

— И она заинтересовалась…

Улыбается краем губ.

— Кто был?

Валеев — ироничен. От него нескончаемый поток тягучих изысканных слов.

— …И она заинтересовалась автопортретом… Твоим…

И он начинает сосредоточенно что-то искать на столе. Находит зубочистку.

Кажется, я схватил его за ворот и начал трясти.

— Кто?..

— Некая прекрасная особа… Желает познакомиться с оригиналом…

В комнате ощущалось Ее присутствие, и все остальное не имело значения.

Валеев произнес Ее имя, а я повторил его, как эхо.

Мы стояли друг перед другом, и я вдруг припал к Ее груди, как припадают к святыне…

…Рассвет за окном и голос Ее совсем близко, рядом с моим лицом.