Алина Литинская - Акварели

Я не умею рассказать, что это значит: стук колесный,
и кто под этот звук распят, а кто его не слышит просто,
и что повисло над мостом, как под шатром ненаказанья.
Ну, мост как мост, но чье-то в нем окаменевшее сознанье;
на рельсы брошена душа, залиты сухожилья сталью,
мчат поезда, висит звезда — блюстительница расстоянья.
Я не умею рассказать о том, как звук дороги тонет,
как поворачивает вспять движенье маминой ладони,
как в детстве виденный чудак от счастья захлебнулся в пенье,
и как десятки лет подряд идем мы к своему рожденью,
о том, как куполом повис знакомой песни призвук дальний
и где, и как пересеклись последний звук и звук начальный.
А тишина туга-туга, ее прессует стук колесный.
Я не умею рассказать… Уже светает, уже поздно.

Я разжала ладонь — и поплыли в пространстве
Стаи писем, как снег, не касаясь земли,
Я разжала ладонь — и отправилась в странствие
Чья-то жизнь по законам судьбы-несудьбы,
Я разжала ладонь — и закончилось детство,
То, что было давно, то, что было всегда,
Я разжала ладонь — закатилось под сердце
Идеально заточенное "никогда".

У меня на руке перепутаны меры,
Мои дети без возраста и без числа.
И протянуты нити от неба — до неба
От земли — до земли, от меня — до меня.

То ли сын, то ли брат, то ли внук, то ли свекор:
Швы конвертов заклеены наискосок.
Я на праздник себе покупаю бинокль…
А для этой строки не пришел еще срок.

Здесь чаша высохших озер
И берега с песчаной далью,
Ссутуленные плечи гор
Под сединою слоя давним.

Здесь путаница зим и лет,
Здесь цвет без правил и без лести,
Здесь что-то есть, чего-то нет
Здесь все отдельно и все вместе.

То создавалось много лет
Непреднамеренной рукою:
Отца палитра предо мною –
Еще один автопортрет.

Из шума многоликой жизни — вдруг,
Из окон, вырвавшись и пронесясь над крышей,
Меня догнал и лег на плечи звук.
Я оглянулась, вслушалась, и слышу.

Я слышу все, мгновенно опознав,
Висок и лоб, и профиль чуть в наклоне,
Движенье рук, полудвиженье глаз
И нотный лист, темнеющий на сломе.

Страницу ту с оторванным углом –
Следы усердия и занятости пальцев –
Хотелось бы мне поместить в альбом,
Где средь своих портретом мог бы зваться.

Вчера мне повстречались ясным днем
Те звуки с человеческим лицом.

Осиротело место на балконе,
И птицы удивленно косят глазом,
Они родня уже. О чем я?
О ладони, что, разжимаясь, отпускает разом
И тех, кого люблю, и тех, кого не очень.
И двери приоткрылись среди ночи
(Раздолье сквознякам в моей квартире),
И я живу мишенью в странном тире,
Где попадают просто, без прицела,
И целиться не нужно, вот в чем дело:
Куда ни глянь — кругом одни десятки,
Но до сих пор со мной играют в прятки
Те звуки-незвуки и выстрел-многоточье…
Далёко те, кому и мать, и дочь я.
И зуммер — сердцебиенье телефонье.
О чем я? Все о том же. О ладони.

Я теплому дождю подставила лицо.
Покой и благодать. И лучше не бывает.
И, кажется, меня оберегает
Прозрачных капель хрупкое кольцо.

Ни глаз дурной, ни слово-шепоток
Не проползут, как маленькие змейки,
И небо поливает нас из лейки,
Взимая молчаливости оброк.

Прошу вас, не спугните шум дождя,
Не разбивайте слова в тишине упругой.
Молчание и дождь, чтоб встретиться друг с другом,
Назначили свиданье у меня.

Рождественский цветок, что на моем окне,
сошел с ума.
Он, перепутав времена, зацвел весной.
А оказалось, что не он, а я
сошла с ума,
И, перепутав дни и времена,
весною, а не в январе
отпраздновала Рождество в душе.

В подземном переходе флейтист играет Глюка.
Здесь мир иной. Здесь звук иной. Здесь нету звука,
А время, что пропущено сквозь флейту,
Шуршание шагов — не звук, а отзвук чей-то.
Пространство опечалено Орфеем,
Здесь ожил миф, и здесь же он развеян:
Ничто не окончательно в природе,
Покуда мальчик, что в подземном переходе,
В смирении припав губами к флейте,
Посланье за посланьем шлет в столетья.
И, может быть, суровый приговор
Давно уж отменен или смягчен с тех пор,
А красоту — наперсницу печали –
Тысячелетиями мифы оставляли,
Как индульгенцию для всех миров грядущих,
Чтоб глаз не отводить от мертвых и живущих.
И да простят меня все в мире Эвридики:
Орфея голос жив и флейты голос тихий.
И совестно покинуть подземелье,
Где шарканье и шум в табачном зелье,
А звуки флейты тонкой нитью вьются,
Монеты редкие в надтреснутое блюдце –
Скупая мзда посреднику столетий.
И все ж я покидаю своды эти,
И привкус вечности я уношу с собою,
Как будто только что поговорил с тобою.

Мы говорили, будто на волнах качались,
Играя словом, как вода лучом.
Игра была не в том, что притворялись,
А в том, что не было притворства в том.

Я каждый день хожу по аллее
Мимо пустой скамейки.

Однажды на ней
появились двое,
А потом
опять — никого.

И теперь каждый день я хожу по аллее
Мимо очень пустой скамейки.

Быть может, что-то я не так сказала…
Я шла пешком от самого вокзала,
И знала, к горю своему, я знала,
Что больше не увидимся,
И то, что говорю — не говорила,
А делала лишь вид, что говорю,
О том, что ничего не происходит,
Вокзала нет, и поезд не уходит,
Что холодает только к ноябрю,
А нынче лишь сентябрь, говорю.

И что-то мне напомнило колодезь,
Где тени слов от стенки к стенке бродят
Гримасой превращаясь в каламбур,
Где след размыл значенье первозвука;
Перрон все поглотил: ему докукой
Бессмыслица и смысл вчерашних слов,
Он знает циферблат, а не приметы суток,
Из голосов вокзальных — крик гудков,
Я узнаю их нынче в крике уток,
Озерных уток ближних берегов.

Я шла пешком от самого вокзала,
И город спал; толпа вокруг сновала
При полной тишине и при беззвучьи ртов,
Лишь краткий крик гудков мой слух ловил из дали:
Мне показалось, ты меня позвал.
Лечу назад, но рельсы пустовали,
Перрон был пуст в двух тысячах зеркал
И небо надо всем бездомностью зияло…