Алина Литинская - Акварели

Прогулочный корабль — как женщина для лёгких отношений,
Прогулочный корабль — высокий частокол псалмов,
Запрятанное в трюм глухое песнопение
И шквальные призывы берегов.
Прогулочный корабль — матросы блещут медью,
Синкопы рвут движенье мерных строчек,
Прогулочный корабль — высокое возмездие
За тоненькую линию отсрочек.
Налево за бортом — неистовство огней,
Направо — тьма, что сбрызнута извёсткой,
Корабль что-то знает о судьбе своей
И что-то в ней от участи актёрской.
И с нею заодно мальчишка — лицедей,
Что прибыл нынче утром из Зимбабве:
Бродяче-цирковая поросль затей
От древнего служения забавам.
Прогулочный корабль — смиренье и каскад,
На три часа откупленное детство,
Прогулочный корабль, повёрнутый назад,
Он всякий раз уходит, словно в бегство.

Досадую на воздух и на пыль,
В которые гляжу, проскальзывая мимо,
Как множественный жест невидящего мима
У небыли одалживает быль.

Досадую, что и не оглянусь
На пустоту асфальтовой равнины,
И где-то на краю застигнет грусть
От ею же придуманной картины.

Я вслушиваюсь в паузы меж слов —
Они слышнее голосов раската –
Всплывает на поверхность давних снов
Движение, застывшее когда-то.

А сумерки ложатся в ложе дня,
Как дань для утешения ухода,
И с песней колыбельной погодя,
Себя даруют вечеру в угоду.

Тихонечко подрагивает быль —
Качели детские в давно уснувшем сквере,
И сон остановить их позабыл,
Чтоб не вселять опасное безверье.

Уходит день. Качаются качели.
Качаются, как маятник средь ночи,
А где-то далеко, на самом деле,
День держится за небо, что есть мочи.

Я стала на красную глину
Под полуобморочное солнце,
А мимо плывут бедуины
Иероглифами на горизонте.
Связкой невольников — гроздь винограда,
Лица — маслины под серым прикрытьем,
В воздухе сонно стрекочут цикады,
Будто и нет здесь иных событий.

Полдень, дорога, гортанный намаз,
Ветер плетет из песка свои косы,
Я здесь, мне кажется, в тысячный раз,
Но не смогу объяснить, если спросят:
— Что это?
Камень. А из него,
Прямо из камня, а не из расщелины,
Крепко упершись упрямой ногой,
Выпростал с силой себя крутошеий,
Бог весть откуда явившись, цветок.
Слов я других не ищу и не знаю,
Лучше его так никто и не смог
Мне рассказать, что такое Израиль.

Бог умудрил, да не слишком, наверное…

Руку тяну свою, руку безмерную,
Тянется, тянется, сослепу, ощупью
То ли ветрами, а может быть осыпью
То ли сквозь щели, щеколды и заперти
Не дотянуться до ближней мне паперти
Чтоб постоять там без имени-звания
И попросить бы за тех, на окраине,
Что на окраине пальцев несмеженных
Оторопь-оторопь, поле бесснежное,
Поле сухое, от ветра оглохшее,
Свей из руки мне шнурок, да потоньше бы,
Да подлинней, чтобы морем и сушами
Мог протянуться, а время бы слушало,
Хоть на мгновенье, землею и недрами…

Бог умудрил, да не слишком, наверное.

На ветках снег лежит немым благословеньем.
Цветы из снега — знак преподношенья
Своей же белизне и тишине.

Вишневый цвет, что буйствует весной
На небе ночи кажется на миг
Рисунком изморози неподвижным.

Деревья вспомнили себя во сне.

Вьюга. Зима. И над вьюжною пропастью
Женщина вяжет. Не сети для промысла
И не одежду, что греет ей тело –
Женщина вяжет без умысла-дела.
Вяжется что-то вязания для,
Зимнею толщей покрыта земля,
Веки приникли к стеклу мотыльками,
Взгляд неподвижен, а пальцы мелькали,
Не через окна и не чрез порог
Спицы-синицы ведут диалог,
Что говорят меж собою — не знаю,
Им и безмолвного жеста хватает
Жеста извечного: каждый в черед,
И самотканой рекою течет
Из-под руки, из-под пальцев снующих
Утро и дом, дверца печки и вьюшка,
Дерево рядом за спинкою стула,
Птица крылом, встрепенувшись, взмахнула,
Птица на дереве — в воздухе посвисты…
Женщина вяжет и вяжет над пропастью,
Все для того, чтоб на сотой петельке
Выросло дерево в комнате-клетке,
Птица над крышей свой круг описала,
Птица на дереве — круга начало.

…И ворвалась, ликуя,
Как после ожидания за дверью,
Как детская предпраздничная вера
Из тёплых снов в позолоченной сбруе,
И заглянула в окна, как дитя
На празднике, где празднует себя же,
Снопы лучей, обламывая, вяжет
Их в зелень говорливую кладя.
Сосед-трубач — он долго ждал намедни,
Когда начнётся этот карнавал,
И пригоршнями звуки раздавал,
Заимствуя из пролитой им меди.

И в путанице неба и земли,
В беспамятстве весенней круговерти,
Как пятаки, просыпавшись из тверди,
Оранжевые солнца расцвели,
И нет зимы, и больше зим не будет,
Планета празднует все вёсны напролёт,
И птичьи стрелы сонный воздух будят, И тёплый дух из недр земли встаёт.

Я хожу по ухабам — по вдохам Земли.
По безмолвию жестов — тихим пригоркам,
Я повязана с ними — дыханием ли,
Или вкусом травы на губах чуть прогорклым,
Или общей дорогой — дорогою в Быль.
Где здесь Быль, а где вымысел — не разберусь я.
Окунусь в пожелтевший от ветра ковыль,
А почудится мне родниковое устье.

Каждым шагом — невидимым шагом в ночи
Подкрепляю лишь всеодиночное пение.
У меня под руками остались ключи
И один колосок отпечатался в зрении.

Вы скажете: такого не бывает…
Пластинка старая — и день, и год, и век,
От самых ранних дней и до смеженья век,
От кончика ногтей до отраженья в стеклах,
До лиц на фотографиях поблеклых,
До запахов и звуков слышных еле –
Вращаются на диске-карусели.
Вы скажете: ну что же здесь такого?
Пластинка старая и все давно не ново.
Я не о том. Был день. Была тревога,
Не то какие-то ненужные дела,
Скорей всего все вместе понемногу,
А может быть, чего-то я ждала.
Пластинка старая — привычное движенье,
Молчанье, вдох, и жест благословенья,
Ступенька за ступенькою — и вдруг
(Вы скажете: такого не бывает) –
И вдруг — другое, музыка другая.
Ее здесь не было. Быть может, это друг
Ее досочинил вчера иль нынче ночью.
И отослал ему лишь одному известной почтой.
Его перо и дух так узнаваем,
И новый текст с листа прочитан краем
Прищуренного глаза. Нотный лист
На вычурном пюпитре. И повис
Аккорд последний многоточьем –
Прием испытанный и временем отточен,
Вопросы вечные “зачем?” и “почему?”,
Ответы, видно, не пришли к нему.
Ответов нет, и слава, слава Богу.
Пластинка старая — поэт и недотрога,
В ней что-то расступилось, чтобы снова…
Вы скажете, не может быть такого.
Ну, нет, так нет. И все же нынче рано
Совсем иной была “Крейслериана”.
Пластинка старая без призвуков и шума
Клянется этикеткой: Роберт Шуман.