Алина Литинская - Корона на завязочках

Не знаю, как сейчас, а тогда это была будка, разделенная надвое. Царила в ней тетя Надя, одетая в светлую робу поверх ватника, а на боку у нее болталась огромная кобура.

Все 15 лет попадания на студию через проходную я мучилась вопросом: что надо сделать, чтобы наконец обнаружилось содержание кобуры.

Так и не узнала.

В будке пахло супом, и все вместе: доброе домашнее лицо тети Нади, запах еды и кобура на поясе, — наводило на мысль о военно-полевой кухне.

Время от времени где-то в неведомых верхах руководства вспыхивала идея: без пропусков на студию не пускать. И тогда тетя Надя говорила так: «Я тебя, конечно, знаю. И девочку твою тоже знаю (я часто приходила на студию с маленькой дочкой), но не велено пускать без пропуска».

Ну что делать, — говорю, — не ношу с собой, привычки такой нет, и так пускали. По паролю «доброе утро».

Зато сейчас — вот он, студийный пропуск, только руку протяни. Приехал со мной издалека, но никто не спрашивает.

…Все шло-катилось, как всегда, и никакие распоряжения не могли изменить уклада нашей студийной жизни. Не присутственное это было место. Не было в нем учрежденческого духа.

«Вы что, здесь живете?» — спросил кто-то из заезжих.

«Да, а что?» — немедленно отреагировала Роза Литвиненко.

Ау, Роза! Откликнись.

Однажды на студию пришла моя мама. Посидела она в редакции, посмотрела-послушала, вышла в коридор и сказала: «Милый, но сумасшедший дом». Мимо проходил человек, услышал это, улыбнулся, подошел… Я представила маму. И стала свидетелем невероятного: Глеб Никодимович Шляк поцеловал маме руку. Глеб Никодимович Шляк — многолетний директор студии, по должности своей чужд сентиментов, по сути своей — романтик. Тайный рыцарь.

Но вернемся к проходной.

— Пропуск?

— А я здесь не работаю.

— А, ну тогда проходите.

Конечно, могло быть все, что угодно. Но ничего такого плохого не случалось.

Хотя казусы бывали.

Помню, как во время передачи в настежь открытую дверь Малой студии вошел человек. Время было летнее, вечер душный, передача поздняя. Дверь открыта.

«Ой, как у вас тут инте-ре-е-е-сно…».

— Вы кто? — спрашиваю — Если участник другой передачи, то вам в другую студию.

«Нет, — говорит пришелец, — я так, посмотреть пришел. Спросил, где у вас тут выступают, мне и показали».

Событие, которое иначе, чем «страшный сон», не назовешь, случилось на заре существования студии.

Очередная еженедельная летучка началась так. Наш первый директор студии Григорий Осипович Казарновский заявил: «Телезрители от Урала до Дальнего Востока могли видеть, как в прошлый понедельник Алина выползала из-под рояля».

Было дело.

…Большая студия на ремонте (а, может, ее еще не было, не помню). Все вещание ведется из Малой. Одна камера. За камерой — первый (не хочется говорить — старейший) телеоператор Миша Ларкин.

Сейчас должен начаться концерт Миши Ваймана, и его концертмейстер просит кого-то сесть рядом, чтобы перелистывать ноты. «Особенно важно это в „Экспромте“ Арутюняна, потому-что ноты в ветхом состоянии, — говорит она, — а темп пьесы очень быстрый».

Что делать, сажусь рядом.

Режиссер обговаривает с оператором передачу, принцип монтажа, — камера-то одна — и особое внимание к «Экспромту». Пока третий человек в студии рядом с пианистом — общий план исключается. Ясно? Ясно…

Все идет хорошо. И вдруг ноты падают с пюпитра. Пытаюсь подхватить на лету, но в студии сквозняк, и листки плавно планируют под рояль. У пианистки — безумные глаза: пьеса нелегкая, с длинными проигрышами, без нот не доиграть.

Что делать?

И я ныряю под рояль.

А «на обратном пути» первое, что увидела — монитор. С изображением трех фигур: скрипача, пианистки и… Третья фигура выглядела странно. Горизонтально. Это была моя фигура.

Ужас. До сих пор помню. «От Урала до Дальнего Востока».

На следующий день Григорий Осипович так кричал в коридоре, что с двери упала табличка с надписью «Приемная». Упала и разбилась.

Сколько лет прошло? Пятьдесят? Без малого.

Помню, раз уж речь о скрипаче, рапортичку от телецентра — студии. (Было такое правило: телецентр отчитывался о технических порядках и беспорядках за минувший день).

«Во время выступления скрипача Эдуарда Грача в студии раздавались посторонние звуки». И в скобках — двоеточие: фортепиано. Этот документ я унесла домой и много лет хранила как реликвию.

Вот и сейчас приятно вспомнить.

А вообще пишу о чем угодно, о всяких забавных мелочах, чтоб не писать о главном. Потому что не знаю, как.

Студия — это праздник.

Конечно, за пятнадцать лет работы было всяко. Но время сделало свое дело: оставило в памяти только главное — хорошее. И мы были молоды, и дело, которым мы занимались, было молодым, и техническое оснащение, по сравнению с нынешним, было смехотворным.

А это, как известно, хорошо тренирует изобретательность. Все, чем приходилось заниматься после студии, подпитывалось студийным опытом.

И студия не кончается. Нашелся друг-соратник режиссер Ким Долгин. Невозможно приблизительно даже представить, сколько передач сделали мы за время совместной работы. И пока я пишу эти строки, раздался звонок. Еще один подарок судьба дарит: звонит художник Роберт Акопов. Сколько лет не виделись, сколько общих знакомых оказалось! И студийных, и не студийных.

Студия — это судьба.

Спасибо, студия!

— Так это правда, что ты работала в телевизоре? — спрашивает моя Настасья.

Правда.

…И часто вижу Студию во сне. Такой, какой была, и в то же время не такой. Многое изменилось. И вход другой. Вход похож на тот, что в доме неподалеку. Где ты сидела на верхней ступеньке, как на галерке. Помнишь?

В моем сне люди, населяющие студию, молчат. Это очень странно. Такого не бывает.

И лица без выражения, словно восковые.

От этого все печально вокруг.

И вдруг я слышу голос позади себя: «Где тебя носило? Мы столько лет тебя ищем».

Я никого не вижу позади себя и не знаю, кому говорю, что много раз приходила на Студию, но меня не принимали, хоть и объясняла, что я студийная, но люди молчали и смотрели, не мигая, и я уходила, потому что думала, что не туда попала, и все это так мучительно…

В павильоне необычно.

Свет, как от синей лампы, которой нас отогревали в детстве, когда болели уши или горло.

Почему все так странны, почему все молчат, и свет неживой?

Мне кто-то отвечает: «Потому что нету». — Чего нету?

«Зрителей нету. Зрителям показывают не передачу, а запись. А во время записи зрителей нету. Консервы. Раньше как было? Зрители. За стеной, за окном. Кругом зрители. Живое дело…»