Алина Литинская - Рассказы и истории

— Я — не Раиса. Вы ошибаетесь.

— Как — не Раиса? В глазах — испуг, разочарование, мгновенная искорка и — отпустило.

— А вы… знали?

— Кого?

— Ну…, — она сделала неопределённый жест.

Я посмотрела на другой конец стола. На полу, у самых ног Кости (не сказала, что звали его именно так) стояло ведро, заляпанное краской, а в нём бутылка с водкой. Он подливал себе в стакан и бутылку ставил назад в ведро.

Мой взгляд тут же был перехвачен:

— Привычка. Он маляр. Мы с ним малярничаем вместе. Сюда прямо с работы, всё своё с собой носим. Покойницу Наталью Георгиевну он очень уважал. Как узнал про похороны — всё бросил. Он когда-то у неё учился, а она его сюда вызвала, чтоб преподавать в хореографическом. Ну вот… А теперь вот. Пролетарии мы, — и она угрожающе хлопнула себя по животу, — а вообще-то, если вы его помните, как он выступал, то мне поговорить с вами надо. Я собираю на него материал. Книжку хочу выпустить. Знаменитый был, говорят.

Костя коротко опрокидывал в себя стакан за стаканом, глядя в нашу сторону ненавидящим оком. Сейчас он ненавидел нас обеих.

И как только она умолкла. Костя встал. Пошатываясь, хватаясь за углы стола, с трудом находя равновесие, но, наконец, стал так, как мог стоять только Костя, словно говоря: «Вот я. Узнаёшь?»

И в комнате что-то началось: все заговорили наперебой. А полноватый человек с усиками, словно в оправдание своё и во всеобщее — громче других, перекрывая общий шум:

— Да если б он согласился, ну хоть раз в неделю приезжать в училище, чтоб ребята-старшеклассники увидели, что такое бывает, если бы он показал им…

— Что? — печатным голосом перебила его Раиса.

— …если бы он показал им хоть два-три движения. Они такого нигде больше не увидят. Когда мне говорят: Чабукиани, Ермолаев, Корень… да никого не было. Кто не видел Костю, тот ничего не видел.

Костя стоял, не двигаясь, будто не о нём речь.

— Да вы знаете, какой у него был прыжок? — не унимался с усиками. — Два-три прыжка — и через сцену. Летал! А как он…

И вдруг начали отлетать и с грохотом падать стулья. Их отбрасывала сухая, как костыль, Костина нога. Костя попятился на очищенном пятачке, чуть приподнял руки — что-то птичье в нём появилось — сейчас прыгнет — в пропасть, в бездну, куда угодно, только бы отсюда…

Мне всегда казалось, что у Кости свои, особые отношения с законами гравитации. Два-три прыжка через сцену — это не то. Фокус был в другом: где-то на вершине прыжка он замирал на мгновенье и приземлялся, чтобы, отпружинив, снова взлететь, будто там, над сценой и было место его настоящего обитания.

После спектакля раз услышала: «Костя какой-то ненормальный. Он танцует запойно».

Он не танцевал, он жил так.

Ее он называл «Райка» и это было ее полным именем: «Рая» было бы недостаточно. В шее у нее было на один позвонок больше, чем у всех нормальных людей, и казалось, что вся она — и руки, и туловище, и голова — произрастают из шеи.

Она лежала на белой шкуре на полу, а он сидел в ногах и смотрел на неё. Они часто и шумно ссорились и также шумно мирились. «У нас у всех замужество, а у Райки с Костей — любовь» — сказала её товарка по балету.

Однажды он не пришёл на спектакль и его уволили из театра. И он уехал, а Рая осталась. И разнёсся страшный слух: Костя попал под поезд.

Рая долго не выходила из дому, а когда вышла — упала и сломала ногу. Больше она не танцевала. А потом и вовсе перестала жить.

— Ра-а-айка…

Он хрипел, корчась на полу. По подбородку из губы текла кровь.

— Райка, забери меня отсюда, пропадаю.

Несколько рук пытаются поставить его на ноги, а он не даётся — не хочет ли, не может ли — старается подползти и ухватить меня за руку, за подол юбки.

— Ты же ничего не знаешь, Райка. Пойдём отсюда.

— Давай, вставай, Костенька, вставай.

Он услышал её сладковатый голос и замолчал, а она пыталась поднять его за подмышки, но в руках оставалась только вязаная безрукавка, а он заслонялся локтем, как от ударов.

— Прыгнуть захотел, миленький. Попрыгаешь… Вставай, вставай.

Вдруг все стоящие вокруг отвернулись. Не от слез Костиных, не от крови на подбородке, отвернулись, словно от стыда и потихоньку, поодиночке направились к выходу. И я вышла на лестничную площадку. А через минуту вышел Костя. Под локоть его вела Раиса. Он остановился, повернул голову и капли снова стали догонять друг друга в рытвинах лица.

— Не обращайте внимания, — проговорила Раиса, — с ним такое всегда случается, когда слышит, что кто-то из Н-ска. Это сейчас пройдёт.

— Не пройдёт, не пройдёт, — буркнул полный с усиками, проходя мимо к лифту.

Костя смотрел в лицо, не сдерживая дрожи в губах и подбородке.

— Забери меня, Райка.

— Да это не Рая, Костя. Пойдём.

— Это ты — не Рая! — не поворачивая головы.

Она дёрнула его за рукав, потянула к лифту, а он не шёл, а тащился, упираясь, а голова была повернута назад и глазами он цеплялся за что-то, что ему одному было видно, пока его не умостили в лифт и пока двери не сомкнулась перед его лицом.

А из лифта глухо и длинно донеслось:

— Все равно найду-у-у, Райка…

Машина одной из медицинских транспортных компаний для перевозки пациентов.

Водитель в микрофон: — Взял сорок второй… Взял сорок второй… Иду на девятнадцатый…

Голос из рации: — Ну, с богом…

Через несколько минут голос из рации: — Не упусти девятнадцатый…

Водитель: — Жду у дома… Циля пьет чай…

Голос из рации: — Жди…

Через несколько минут голос из рации: — Пора брать девятнадцатый…

Водитель: — Циля не выходит… Она пьет чай с Ароном…

Голос из рации: — У девятнадцатого не отвечает телефон… Если их до сих пор нет, значит идут через бэк-ярд… Окружай…

Водитель вышел, беззвучно шевеля губами. Через минуту он появился, ведя под руку худенькую женщину, которая не переставала говорить на ходу. За ними тихо ступал Арон.

Циля: — Еще три с половиной минуты я могла не торопиться и спокойно пить чай. Что это за мода такая: тревожить людей на три с половиной минуты раньше? Арон, ты взял ключи? Арон, почему ты так медленно садишься в машину?

— Здравствуйте, — сказала она машине.

Арон сел рядом, уперся подбородком в грудь и закрыл глаза.

— Арон, я тебя спрашиваю, ты взял ключи?

Арон дернул губой.

— Здравствуйте, — еще раз сказала Циля и огляделась. Сзади — никого. Впереди — спина с белой прической.

Циля: — Скажите, вы делаете рыбу?

Молчание.

Циля: — Скажите, вы делаете рыбу?

Спина не шевельнулась, только водитель впереди задвигался, пытаясь объехать сугроб.

Циля водителю: — Ефим, вы делаете рыбу?

Водитель: — Н-нет. У меня жена этим ведает. Мне некогда.

Циля: — Что значит «некогда»? Если жить в Америке, где столько рыбы, и не делать рыбу, то что делать? Вы никогда не пробовали настоящей рыбы. Люди жарят-шмарят. Это — глупости. Настоящую рыбу делают восемь часов.