Залман Шнеур - Дядя Зяма

В любавичском бесмедреше Ури тут же окружили с полсотни человек, любопытных, как базарные бабы:

— А? Что? Что это было, как это произошло? Что значит деменстрация , что они имели в виду? Почему они валят в одну кучу его и Николая? Вот наглость! А уж стрелять в субботу… Была ведь настоящая стрельба! Дожили, а? И это Шклов! Говорят, что они стреляли по печным трубам. По трубам или просто в воздух? Видать, имели в виду Зяму — за ту историю с его подмастерьями… Тогда чего же они хотят от Ури? Надо было все-таки взять Йошку-парикмахера и идти к приставу. А как он сам, реб Ури, полагает? Ведь это у него самого был такой план… Тихо, вот как раз идет Йошка-парикмахер, может быть, реб Ури с ним сам переговорит?

Все гоготали, как гуси, все хором что-то спрашивали и сами себе отвечали — и не чувствовали, что тем самым сыплют соль на дяди-Урины раны. Ури сделал вид, что эта история его мало трогает. Он помалкивал и сдержанно пожимал плечами, как будто говоря: «Если Бог хочет наказать отца семейства — насылает на него деменстрацию …» Но при этом его косые глаза все время искали старшего брата, Зяму, может быть, тот уже пришел на минху?

Тут к Ури подходит сам Йошка-парикмахер, пан-и-брат пристава, высокий, с подстриженной бородой и хитрыми глазами на безбровом лице, а разодет-то, разодет — как дамский портной, который собрался к фотографу. Подходит он к Ури с видом благодетеля, который готов жизнью пожертвовать за друга. Осторожно оглядывается — нет ли кого лишнего… Пусть реб Ури его извинит, он, Йошка, человек посторонний, но о таком нельзя молчать. Надо все рассказать приставу, все-все — и прямо сегодня, после гавдолы. Пристав, понятное дело, знает, что сегодня была такая… вроде как деменстрация , но что творилось возле любавичского бесмедреша, этого он, может быть, и не знает. А поскольку пристав, хе-хе… из его людей… и поскольку реб Ури сам хотел…

И вот, пока парикмахер стоял, вещал как бы по секрету и то и дело переводил взгляд с Ури на всех собравшихся, а с них — снова на Ури, дядя Ури вдруг ощутил фосфорический блеск чьих-то глаз. Ури мог бы поклясться, что это на него пялится Пейшка-рыжий. Так и есть, Зямин ученик! Ури даже кажется, что Пейшка пробирается к нему и к Йошке, словно рыжий кот — к сметане. Подслушать хочет…

У Ури екнуло сердце: чего они все от него хотят? И он вдруг на полуслове перебил Йошку-парикмахера:

— Знаешь, что я тебе скажу, Йошка? Учись-ка лучше стрижке на своей собственной бороде… А мою оставь в покое!

И повернулся к нему спиной. Все пожали плечами — коли так, так т а к — и принялись за минху. И пока рты прихожан были заняты « Питем гактейрес » [279] Приготовление смеси для воскурений ( др.-евр. ). Первая фраза и название текста, состоящего из отрывков Вавилонского (трактат Критот, 6а) и Иерусалимского Талмудов (трактат Йома, 4:5), содержащего предписания о храмовых воскурениях. Этот текст предшествует утренней молитве, но у хасидов его принято произносить до и после утренней и дневной молитвы. , Ури отозвал в сторонку старшего брата и, сосредоточенно глядя ему в глаза, коротко заявил:

— Послушай-ка, что я тебе скажу, Зяма. Хоть сейчас и суббота, но есть ведь и пикуах-нефеш ! [280] Спасение жизни, букв. души ( др.-евр. ). Принцип, согласно которому можно нарушать заповеди, в том числе субботние, ради спасения человеческой жизни. Рублем больше, рублем меньше — договорись со своими подмастерьями…

Зяма качает головой и отвечает:

— А-кейшт шнейм-осор, килуфо шлейшо, киномойн тишъо, байрис каршино тишъа кабин, айн кафрисин [281] Костус — двенадцать мане; корица — три мане; кинамон — девять мане. Щелок, приготовляемый из вики — девять кавов, кипрское вино… ( др.-евр. ). Этот и следующий отрывок из текста «Приготовление смеси для воскурений». , на-на…

Качая головой и пожимая плечами, Зяма отступает к своему штендеру и говорит, обращаясь к самому себе:

— Танъо: раби Носон эймейр, кше-у шейхейк эймейр: годэк гэйшэйв, гэйшэйв годэк [282] Вот учение рабби Натана. Он говорил: «Растирая смесь, следует произносить: измельчайся тоньше, тоньше измельчайся…» ( др.-евр. ). , на-на…

И по Зяминым гримасам, по тому, с каким нажимом Зяма произносит слова, Ури понимает, что Зяма обдумывает, что Зяма… договорится.

После минхи, в задумчивости и все еще ощущая во рту вкус деменстрации , дядя Ури идет домой на третью трапезу. В душе он доволен, что подал Зяме такой дельный совет. Глядишь, все обойдется.

В проулке между пустыми огородами дядю Ури вдруг пугает незнакомый голос:

— Доброй субботы, реб Ури!

Оглядывается — а это Хаце. Хаце — хромой шапочник. Он стоит на углу, опершись на свой костыль. Тут только Ури замечает: по проулку, который ведет к разливу, уходит какой-то паренек. Это же Пейшка-рыжий! Видать, только что шушукались. Рыжий бездельник принес Хаце «свежую почту»… Но ему-то, Ури, чего бояться? С Йошкой-парикмахером, прихвостнем пристава, он даже разговаривать не стал… И Ури отвечает:

— И тебе доброй субботы! Что хорошего скажешь?

— Я слышал, — говорит шапочник, — что возле вас сегодня стреляли. Хорошенькое дело…

Ури насторожился. Ему кажется, что над ним посмеиваются. В другой раз он бы прикрикнул на ремесленника: «Пошел вон, паршивец!» Но сейчас, после таких передряг, его хозяйская гордость слегка сникла, а сердце стало мягким и податливым, как после поста. Ему почти нравится, что он повстречал хромого из этой шайки: может быть, удастся прощупать почву, понять, что они о нем думают… И вместо того, чтобы пойти прямо домой на третью трапезу, Ури закладывает руки за спину и сворачивает в переулок между заборами — вроде как решил прогуляться. И глянь-ка, вот дела! Хаце-шапочник воспринимает Урин маневр как нечто само собой разумеющееся и пускается вслед за Ури, опираясь на свой черный костыль. Ури идет — и этот рядом: топ-топ. Просто друзья-приятели!

— Говорят даже, реб Ури, что вам кричали « Долой »… — говорит шапочник, почему-то опустив глаза.

— Говорят… — дипломатично отвечает Ури и замолкает.

А сам думает: может, вернуться? Может, хромой его завел в переулок, чтобы угостить костылем по шее, как хозяина купальни?

— А это правда? — переспрашивает шапочник, а глазки-то у него проницательные, как у цадика.

Видит Ури, что попался. Убегать от шапочника — стыдно, идти дальше — боязно, остается смотреть на носки своих ботинок, на то, как они сами собой шагают вперед помимо его воли. И вдруг Ури — все равно погибать — разражается речью:

— Говорят!.. Сам видишь… Все кричат « долой »: самодержавие — долой , царя — долой , меня — долой : а кого не « долой »? Коли так, ничего не поможет. Потому что, ежели бы можно было помочь, то уж помогли бы. Все бы помогли. Я бы помог, каждый бы помог. А кто бы не помог? Не могут помочь. Пойди-ка — помоги!