Андрей Левкин - Вена, операционная система

Вот теперь в самом деле ровно на границе окисла – в потолке, в стене дырка. Но стоишь тут, и что? Всё про всё сразу не поймешь, а что поймешь – между собой не свяжешь. Потому что тут, когда пусто, – тихо, и снова этот беззвучный гул отсутствия, ощущаемый не по его тяжести, но по массивности. Но, значит, он главнее даже дыры; отсутствие уже всюду, где его слышишь: тогда это он тут всюду граница. Допустим, граница, но я же остаюсь по эту сторону. Как бы все же переместить себя на ту сторону; жить, отсутствуя постоянно? Нет, уже не в этот раз. Хорошо, приеду через год.

В этот раз в пансионе меня поселили не на первом – местном первом, а физически на третьем этаже, где у них Reception и завтраки с кофе. Теперь на условном третьем, то есть – пятом, комната оказалась намного меньше, едва развернуться. В прошлый раз, похоже, я был вселен в ту залу по какой-то случайности. Из этой комнаты вида на MQ и Народный театр не было, окна выходили во двор, с утра в них светило солнце (как уж попадало?), а все стены двора оплетены таким же сухим плющом, что и в начале этой истории во дворе дома на Augustinplatz. Апрель был солнечный и теплый, но плющ еще и не начинал просыпаться – хотя деревья в городе уже частично покрылись листвой; не столько листвой, сколько цветами. Плющ пока оставался плоской, не работающей иллюминацией.

Повторим условия задачи в самом простом виде. Есть некоторая точка, которая является тобой в чистом, что ли, виде. Она настолько отдельная, что про нее мало что можно понять; она постижима только ощущением ее наличия. Здесь (вообще «здесь») ее нет, но это отсутствие – если постоянно учитывать существование и такого себя – оказывается весьма конкретным наличием. Эту точку и твое нахождение тут (как чисто физическое без всяких мыслей тело) связывает линия, на которой – у кого к какому краю ближе – есть граница: то, что от нее в сторону исходного тебя – смутное и влияющее на поведение, но не материализованное, что ли. То, что по другую сторону от границы, – материализованное, затвердевшее, окислившееся. Сам ты, будучи вменяемее, чем твоя тушка, а с другой стороны – тупее себя как такового, можешь в реальности находиться сколь угодно близко к этой границе, но – по эту сторону. Имеется в виду именно та версия тебя, которая держит контроль и фильтрует местный базар. Это условия задачи.

Понятно: чем ты ближе к границе, тем больше видишь то, что за ней; не материализованное, то есть, уже вполне присутствует в жизни, но оно – по ту сторону от тебя. Достаточно иметь в уме упомянутые элементы, и эта схема будет работать, например – даст возможность устанавливать неочевидные связи между явлениями разного рода. Схема вполне инструментальна: находясь в ней, легко понять, в какой части своей линейки находится осознание любого человека, что облегчает коммуникации с ним. Тем не менее это еще не позволяет переместить себя, как вменяемое физлицо, по ту сторону границы; туда, где еще ничего не окаменело. Что и есть задача. Возможно, что такое действие повлечет за собой необратимые последствия, или невозможно в принципе, но почему бы не попытаться попасть туда?

Год назад история закончилась темой гула, который возникает на границе, где-то в ее окрестностях. Желаемое уже рядом, хотя и не вполне понятно, в какой именно форме переход может состояться. Что должно измениться; как именно управление перескочит туда и что, собственно, оно будет контролировать? И уж вовсе непонятно, что будет с оставленной без внимания тушкой. Собственно, в этой фазе переживаний Вена вроде бы уже не нужна, город свое сделал, доведя до этой границы, что же от него хотеть еще? В этой усилившейся абстрактности он даже лишний. Но, во-первых, в апреле в Вене хорошо, так как же не поехать. Да, в самом деле, тут тепло и хорошо, солнце и – никакой намечающейся простуды. Во-вторых, возникли проблемы именно с этим гулом, отчего за год, прошедший между приездами в Вену, никуда продвинуться не удалось. Но сама тема не ушла, значит – был шанс вернуться к исходной точке и что-либо уточнить. А раз схема была нарисована в Вене, то уточнить ее можно только тут, потому что на нее влияли какие-то местные штуки, которые могли быть учтены некорректно. Это противоречит общей абстрактности, но дело-то происходит еще по эту сторону.

Проблема же вот в чем. За гул зацепиться удалось: его нельзя вспомнить, но всегда можно переместить себя в точку, где он слышен. В общем, как-то это делается и все происходит. Сам он не тяжелый, но массивный, бытовых аналогов нет, отличается от прочих звуков, так что подмены быть не может, и себя не обманешь. Гул появился, тут же приходит отсутствующая часть тебя – куда более стабильная, чем ты в иных обиходных состояниях. То есть вроде бы Вена и в самом деле уже не нужна.

Но вот какая засада. Все хорошо: гул, отсутствующий ты – уже тут, но к этому отсутствию тут же начинают прилепляться все твои предыдущие отсутствия. Это как если бы к лысой точке одуванчика вдруг слетались бы обратно все его парашютики. Похоже, запоминается именно то, в чем ты присутствовал не полностью, или эта невидимая часть тебя там тоже участвовала. Иначе, наверное, ничего и не помнишь. Это логично – если уж полностью укладывался в обстоятельства, то становился их частью. Ну а каждый отдельный вменяемый момент связан еще и с обстоятельствами, которые теперь захотели вернуться в оперативную память.

Сначала это кажется удобным: настроился на гул и можешь вытаскивать из своей дальней памяти что угодно. А потом оказалось, что не так все удачно: куда там вытаскивать, оно само начинало оттуда переть, не остановить – надо это, не надо, чаще совершенно неуместно. Отсутствие реально делалось доминирующим, однако ж оно совершенно не хотело перекинуть тебя по ту сторону границы, к себе; наоборот – заваливало тебя всевозможными эпизодами, расположенными тут. Любое касание этой бесформенной плотности вызвало выброс чуть ли не каталога случаев, связанных с чем угодно, обычно – с тем местом, в которым ты оказался сейчас. И через небольшое время отсутствие заполнялось обстоятельствами всех предыдущих мало-мальских отсутствий, бывших в этой точке, просто задавливая его плотью. Ты уже получался чуть ли не консервной банкой, плотно набитой маслянистыми кусками тресковой печени или какими-то молоками; где уж тут простор и пересечение границы.

Окажешься в Москве на Кривоколенном – тут же и вся история твоих отношений с Кривоколенным, включая даже то, как случайно проходил там однажды зимой в начале 1970-х, а уж как туда попал и зачем? Случайно зацепишься за детство, даже просто за время, когда оно происходило, и тут же вывалится гора ерунды, пусть даже и не той, которую привык считать картинкой своего детства, а утончающей твои представления о нем. Через этот гул не было бы проблем восстановить всю историю начиная с 1960-х. Карибский кризис, о котором говорило радио в «Последних новостях» в 22.00, когда уже свет в комнате был выключен; радио бубнило из соседней комнаты, а ты, еще даже не первоклассник, осведомлялся у кого-то, может – у няни Эммы, будет ли война. Или новость об убийстве Патриса Лумумбы (радио на табуретке возле двери в комнату, ламповое, с этим его зеленым глазом), а также городская специфика вроде находки во дворе монеты, на которой страна, в которой жил, называлась Ostland.