Жан-Луи Кюртис - Парадный этаж

— Это я прекрасно помню. Выходит, в 1968 году произошло нечто подобное?

— В общем, да… Молодежь почти вся продемонстрировала, что она думает, какие чувства испытывает к нашему современному обществу. Все буржуазное и консервативное они огульно заклеймили, включая даже свои собственные семьи. Многое вдруг оказалось весьма некрасивым и одновременно ужасно обветшалым. (Выбор этого немного вычурного слова вызвал у Бернара улыбку.) И потом молодежь проявила себя как сила, с которой надлежало считаться; она была и агрессивна, и в то же время жизнерадостна… Все это привело к тому, что многие испугались то ли оказаться отстраненными, то ли обойденными… Короче, люди были взбудоражены!.. И они прыгнули на ходу в поезд, все как один… Майская революция была отрадной в одном смысле — она многое заставила взлететь на воздух; но все-таки она не смешалась с нашим движением; рабочий класс принимал в ней участие не всерьез, а лишь из тактических соображений… Но на это классу буржуазии было наплевать. Я даже сказал бы, что втайне это их, скорее, устраивало. Вы понимаете?

Бернар прекрасно понимал.

— Дорогой Эмиль, — сказал он, — вы не можете себе представить, насколько интересным оказался для меня ваш анализ. Чтобы разобраться во всем, мне не хватало одного звена… Одного звена в цепи… И мне кажется, вы сейчас дали мне его. Послушайте, я надеюсь, мы можем говорить с полной откровенностью? Вы ведь знаете моих детей, не правда ли? Вы помните Арно, когда ему было семнадцать-восемнадцать лет? Прекрасно. Мне не надо рассказывать вам, на каком берегу он был в те годы. И вот вы видите его теперь: прежде всего, внешний вид… Затем его идеи. Интегрист, каким он был некогда, перешел к самому ярому модернизму. Он принимает участие в движении за обновление церкви или уж не знаю чего… Он был ультра. И вот — прямо-таки революционер. Вы не знаете, как он проявил себя в мае 1968 года? Вы можете быть со мной совершенно откровенны, не боясь обидеть. Все, что я хочу, — это понять.

— Когда у нас началось это брожение и студенты стали устраивать манифестации, насколько я помню, мсье Арно…

— Не называйте его «мсье Арно»! Достаточно просто Арно…

— Я думаю, он уехал в деревню, чтобы спрятаться. Я знаю это, потому что небольшая группа молодежи хотела немножко пощипать Арно, не то чтобы учинить над ним расправу, нет, но поучить его уму-разуму, помочь задуматься… И они устроили манифестацию перед вашим домом. Не очень грозную; неделю спустя они об этом уже и не вспоминали. Ваш сын вернулся к концу месяца. Он даже выступил на одном из форумов. Публичные собрания называли тогда форумами… Я там присутствовал. Ваш сын бросил несколько неистовых фраз против де Голля. Я не смог бы сказать вам, что именно, потому что они были несколько туманны, но все же слушавшие его поняли, что он решительно осуждает де Голля. В общем, он словно бы публично покаялся, остальное его юные друзья предали забвению.

— Арно с давних пор ненавидел де Голля…

— Как бы то ни было, но после этого боевого крещения его можно было встретить повсюду. А через два месяца он уже носил бороду и выглядел так, как сейчас…

— Понимаю… Чудеса, да и только. Я подозреваю, что такая же метаморфоза произошла и с моей дочерью.

— О, перемену в мадемуазель Франсине мы заметили не сразу. Это пришло исподволь.

— Метаморфоза с ней произошла не столь эффектно, как с Арно?..

— Вы же знаете, — ответил мсье Эмиль с добродушной хитрецой во взгляде, — все это не слишком глубоко. Я не хочу никого оскорбить, но думаю, что у них это не очень серьезно. Просто новые идеи витают в воздухе, и нужно идти в ногу со временем. Ведь на идеи, как и на все прочее, тоже существует мода. Но в глубине души люди сохраняют привязанность к своим… к тому, чем они владеют.

— К своим привилегиям?

— Да… Игра в ниспровержение не слишком-то их обязывает, тем более что они чувствуют себя в безопасности за спиной непримиримого антикоммунизма — ведь антикоммунизм не рассматривается в их кругу как явление отрицательное, скорее наоборот… Словом, они ближе к анархистам девятисотых годов, чем к организованным революционерам. И если в один прекрасный день дело двинется, а оно, вне всякого сомнения, двинется, это будет не их заслуга…

Мсье Эмиль не добавил: «Это будет нашей заслугой» или: «Это будет заслугой трудящихся», потому что обладал чувством такта — ведь он обедал со своим хозяином; но намек явно читался на его лице, и все это, в сочетании с его сдержанностью, было так тонко, так восхитительно провинциально и так истинно по-французски, что Бернар, пожимая над столом руку этого славного человека, едва удержался, чтобы не расхохотаться.

— Но, разумеется, — снова заговорил мсье Эмиль, — если рано или поздно дело двинется, не беспокойтесь, они будут тут как тут и начнут кричать громче всех… Что вы хотите, на сцене Истории всегда находился легион статистов, разве не так?..

На этот раз Бернар охотно расцеловал бы мсье Эмиля.

— Какая это была прекрасная мысль — пригласить вас отобедать со мной! — пылко воскликнул он. — Нам надо бы встретиться еще разок, если наш разговор не слишком наскучил вам и вы хотите доставить мне удовольствие. Мне необходимо еще многое узнать от вас, дорогой Эмиль… И потом, — добавил он после нерешительной паузы, — последние дни я много размышлял над одним проектом, который может представить интерес уже для вас. Возможно, мы еще поговорим об этом. А пока, как вы думаете, не выкурить ли нам по хорошей сигаре? Прошу вас, попробуйте. Это гаванские.

Проводив старика домой, Бернар вернулся к себе. Ему казалось, что все наконец стало на свои места, все вдруг прояснилось, как в рисунке, где переплетения линий скрывают контуры фигуры, которую надо отыскать; и когда ее, наконец, удается обнаружить, она начинает резко бросаться в глаза. Ему хотелось бы поговорить с мсье Эмилем еще, расспросить человека более информированного, чем он сам, наблюдаются ли явления, с которыми он столкнулся в своей семье, в других семьях этого круга, в определенных слоях французского или европейского общества; усилились ли теперь эти явления или ослабли по сравнению с тем, какими они были через несколько месяцев или через два-три года после событий мая 1968 года; и наконец, не свидетельствуют ли они о каких-либо подспудно зарождающихся процессах, плоды которых в скором времени всплывут на поверхность.

На улице Корделье его ждала Сесиль, с нею были Монель и мисс Хопкинс. По выражению их лиц он понял, что вечером во время его отсутствия произошло что-то серьезное. У Леона инсульт. Когда спустя десять минут Бернар приехал в больницу, ему сказали, что его брат только что тихо, без страданий скончался.