Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль

Наконец-то солнце заиграло на стенах, отмытых и выкрашенных в легкие веселые цвета. Темные паласы были сосланы в чулан, а ковры в подвал. Отциклеванный и покрытый лаком паркет заблестел, как ледяной каток, и пройти по нему в носках или чулках, неся поднос, стало весьма проблематично. Сендстер даже не думал оспаривать мои планы. Что ни день он являлся и забирал то портьеры, то тумбочку под телевизор, то столик для своего маленького замка на Мальте, единственном «английском» острове, чей климат он хорошо переносил, а уж банковскую систему просто обожал. Все мои инициативы его вполне устраивали. И только в одном пункте он был непреклонен, потребовав украсить огромным зеркалом стену, обрамлявшую камин, как раз там, где я собиралась разместить книжные полки. Мне была противна эта вызывающая безвкусица, тем более что он желал зеркало с тонированным стеклом. Я, конечно, не была юной непорочной девой, взращенной у чистого источника, но категорически не желала жить в борделе. После бурных споров мне удалось добиться лишь одного — чтобы зеркало было нетонированным. Итак, он достиг своей цели, и комната стала похоже на казино в Лас-Вегасе. Впрочем, зеркало зрительно увеличивало ее и освещало так удачно, что я сдалась. И хорошо сделала, потому что Сендстер все равно не уступил бы. Но этим не ограничилось: люди из его секретной службы встроили зеркала без амальгамы по бокам камина, в стену, за которой располагалась маленькая гардеробная при моей спальне. Более того, они вмонтировали микрофоны в оба дивана и под обеденным столом. Таким образом Сендстер, затаившись в этой мини-обсерватории, мог видеть и слышать все, что происходило и говорилось в моем прелестном салоне. И притом без всякого риска, что шпиона накроют за этим занятием: дверь каморки была скрыта в платяном шкафу напротив моей постели.

В течение тех месяцев, что я прожила на улице Любек, Сендстер организовал около десятка тайных вечерних приемов. Я играла роль хозяйки салона и записывала на пленку беседы гостей. На многих таких ужинах за столом сидели высокопоставленные африканские чиновники и их так называемые оппоненты, в частности конголезцы. Но так же часто бывали здесь и французские политические деятели, вполне респектабельные личности, желавшие по каким-то необъяснимым причинам встретиться с людьми, которых трудно было назвать почтенными. Сендстер никак не комментировал эти встречи. Ему было важно лишь запечатлеть их.

— Воспринимайте эти кассеты и фотографии как страхование жизни. Когда наши фокусы перестанут их забавлять, они трижды подумают, прежде чем обрубить нити, на которых пляшут наши марионетки, если узнают, что они спутаны с их собственными.

Вот так обстояли дела, и мне оставалось только подчиняться. Впрочем, даже если бы диктаторские замашки Сендстера и подстрекнули меня к мятежу, моя мать живо пресекла бы это стремление к независимости. Она дожила в бедности до шестидесяти лет, как вдруг перед ее семьей замаячила перспектива богатства, и она не собиралась упускать его. Желая удостовериться в моей лояльности, она совершила вылазку в Париж, прихватив с собой и отца. Такого с ними не было уже целых три года. Официально это объяснялось необходимостью проследить за обновлением моего жилья. На самом же деле мать приехала, чтобы надавать мне инструкций.

В тот момент она была преисполнена энтузиазма, и квартира ей понравилась. Ее вкус выражался в отрицательных вкусовых эмоциях; мой дизайн не вызвал у нее таковых, с чем она меня и поздравила. Сама она, благодаря фондам «Пуату», отреставрировала лестницу Кергантелека, источенную короедом и грозившую обрушиться, а теперь собиралась вымостить заново парадный двор, чей волнистый рельеф выглядел, конечно, весьма романтично, но был опасен для ног. Излишне говорить, что она почитала «Мсьёсендстера» (она произносила эти два слова слитно, точно единое целое) как одного из богов-покровителей нашей семьи. Мой отец, менее восторженный, спросил, дозволено ли ему будет когда-нибудь узреть этого фокусника. Обычно мать обращалась с ним как врач с пациентом, но тут она взбесилась не на шутку, забыв и про капельницу, и про инвалидное кресло:

— Замолчи, ради бога, бедный мой Шарль! Мсьёсендстер — последний человек, которого нужно опасаться. Какое счастье, что не все проводят свою жизнь, лежа с грелками в постели и дрожа от страха! Такие люди, как он, и движут вперед общество.

Отец возразил — не сразу, а медленно и раздумчиво, заранее готовясь взять назад свои слова и явно сокрушаясь, что ему приходится осуждать подданного великой Англии, страны, которую он всегда превозносил до небес:

— Я не доверяю людям, у которые больше не осталось потребностей, но остались желания. Это аморально.

Как он только осмелился это выговорить?! Моя матушка вскипела пуще прежнего:

— Ах аморально, скажите, пожалуйста! Да твоя мораль — это зонтик, который слабаки придумали, чтобы укрываться от сильных. Ты критикуешь энергичных людей так, словно в жизни не слышал про лодырей. Лично я восхищаюсь Мсьёсендстером, и мне не терпится выразить ему нашу признательность и дружеские чувства.

Она не скупилась на выражения восторга. Более того, увидев наблюдательный пост, оборудованный за спальней, она принялась громогласно нахваливать гениальность Гарри; тем временем мой отец оторопело взирал на зеркало, как будто уже читал в нем предвестия моего заключения в тюрьму Флери-Мерожи. Мать была на седьмом небе от счастья: человек, подобный Талейрану, — нет, куда там, самому Черчиллю! — взял в свои руки судьбу ее дочери. Этот факт будет вдохновлять ее на дальнейшие подвиги. Уже теперь она оплачивала работы в Кергантелеке только наличными, чтобы ни перед кем не пришлось отчитываться в источниках своих доходов. А в мечтах видела, как мы скупаем для себя весь остров Монахов:

— Я верну нашей семье ее прежнее место.

— Вот именно, — прошептал отец, — место в долговой яме.

Бедняга был не способен жить такими бурными упованиями изо дня в день. При одном только слове «авантюра» у него начиналась экзема. А мать, наоборот, при первой же возможности начинала строить воздушные замки. Ее глаза сверкали опасным блеском.

— Всю жизнь мы прозябали в этой старой развалюхе со сквозняками. А теперь сможем позволить себе все что угодно, хоть молочные ванны.

— Бедняжка Перретта, не слишком ли ты увлеклась? Смотри не захлебнись в этом молоке.

Спасайся кто может! Если уж отец назвал свою половину Перреттой [29] Перретта — героиня басни Лафонтена «Молочница и молочный горшок», которая, неся горшок молока на продажу, мечтала, сколько она накупит на вырученные деньги, но в конце концов разбила горшок. , плохи мои дела; в воздухе запахло семейным скандалом. Я поспешила объявить, что заказала столик в «Фуке», сверхразорительном заведении на Елисейских полях, куда уже привыкла регулярно захаживать. Мать в полном восторге побежала переодеваться. Отец в самом мрачном настроении отправился посмотреть на строительство пирамиды Лувра, назначив мне (исключительно мне с ним!) встречу в четыре часа — возле «Аркадских пастухов». Пуссена, уточнил он на всякий случай.