Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль

Если он рассчитывал сломать лед таким приемом, то мэтр Кола тут же осадил его, сказав сухим тоном без намека на игривость:

— Простите, господин следователь, но рядом с Ариэль де Кергантелек есть только одно место защитника, и оно принадлежит мне. Моя клиентка понятия не имеет, почему она оказалась в руках полиции, не знает, кто подал на нее жалобу, и твердо намерена ограничиться тем, что сообщила вашему инспектору.

Уязвленный Лекорр разразился потоком юридической абракадабры, обращенной к своей помощнице, затем позвонил прокурору и спросил, не угодно ли тому подойти в нам. Не знаю, где находился кабинет прокурора, но спустя двадцать секунд он уже входил к нам — долговязый, худощавый, с полуседыми слишком длинными волосами и россыпью родинок на лице. Выслушав заключение следователя о сложившейся ситуации, он повторил нам все сказанное слово в слово, подробно, как малым детям, хотя при этом сам выглядел идиотом, который талдычит заданный урок, не понимая его смысла. Я сразу же заподозрила, что он не обладает здесь никаким весом. И оказалась права. Когда он заявил, что не требует моего задержания, а удовольствуется только подпиской о невыезде и залогом в 2 500 000 франков, Мишель Лекорр задал ему только один вопрос: «Это ваше последнее слово?» И тут же поставил его на место:

— Прекрасно, но лично я предпочитаю избрать менее исключительную меру. Мадемуазель де Кергантелек, сейчас вас доставят в тюрьму Флери-Мерожи. Скоро я вызову вас в этот кабинет, чтобы подвергнуть подробному допросу.

Мы сидели лицом к лицу, но с таким же успехом могли бы беседовать и по телефону, ибо он снова избегал глядеть на меня. Впрочем, я была благодарна ему за это презрение — оно дало мне силы не раскиснуть. Такого удовольствия я не хотела ему доставлять. Напротив, я ответила невозмутимым тоном маркизы, отсылающей своего мажордома в людскую:

— О, прошу вас, не стесняйтесь меня вызывать. Для вас я всегда постараюсь найти свободную минутку.

Мэтр Кола, восхищенный бесстрашием своей клиентки, разразился смехом, правда, слегка принужденным. Затем он поцеловал мне руку, и я ушла в сопровождении двух жандармов, которые, словно по мановению волшебной палочки, возникли неведомо откуда.

Ну чистое кино! Все было разыграно по заготовленному сценарию. Когда меня запихивали в «автозак», шофер пробурчал: сколько можно ждать, совсем обнаглели! Внутри беззвучно рыдала девчушка лет двадцати. Видно, ей пришлось сидеть там довольно долго — она наплакала чуть ли не лужу слез. Но так и не открыла рта. Я тоже молчала. Меня сковал ледяной холод испуга. Я дрожала, думая обо всех этих девчонках, которых на долгие месяцы лишили нормальных отношений с мужчинами. А старухи! А те женщины, что держат их взаперти! От страха у меня прямо кишки слиплись. Рот заполнила кислая слюна. Вот когда я была на грани истерики. Мужество покинуло меня, ушло, как вода в сток. Стараясь сдержаться, я искусала в кровь губы. Только бы не разнюниться, только бы сохранить видимость сильной, непобедимой женщины, которой все нипочем. Каким-то чудом за время переезда мне удалось вновь обрести подобие невозмутимости. Я мысленно твердила себе: «Держись, детка, держись королевой, относись ко всему проще. Вообрази, будто играешь роль. Не спорь со сценаристом, веди себя как та же Герьерша, которая выполняет условия контракта и больше ничего». Конечно, у меня могло и не получиться. При любом проявлении сочувствия я бы разрыдалась как последняя дурочка. К счастью, тюремная администрация не дремала. У правосудия осталась масса заповедных уголков, где о правах и не слыхивали, и этим вечером надзирательница решила мне это доказать. Ее агрессивность вернула мне душевные силы. Я нуждалась во врагах, чтобы держаться стойко.

Но еще до того, как столкнуться с ними, я поняла, что попала в сумасшедший дом. Любое движение производило адский шум, повторявшийся громкими отголосками. Архитектор, полная бездарь, явно ушибленный стилем Ле Корбюзье, возвел какое-то бредовое сооружение, напоминавшее замок Синей Бороды, с укреплениями и подъемным мостом… На дворе стоял 1991 год, а здесь вы словно оказывались в декорациях фильма «Имя Розы». Повсюду двери: деревянные, железные, стеклянные, решетчатые, с ключами, с кодами, дневные, ночные и так далее… И все как одна хлопали! А бетонные, плиточные и железные полы отзывались оглушительным эхом. Это была настоящая психушка — люди уже не изъяснялись на человеческом языке, они визжали. Входя в тюрьму, говоришь по-французски. По выходе из тюрьмы вашим родным языком становится шум. Такой, что свихнуться можно. Впрочем, большинство надзирательниц и впрямь ненормальные. Мне это стало ясно с первой же минуты.

Меня ждала фурия. Злобная тварь. Маривонна Делафон. Этой несчастной выпала жизнь, где для нее не было никакой роли. Но, увидев меня, она обрела ее, и это была роль палача. Она нашла себе жертву и обрушилась на меня как холодный душ. Каждое ее слово резало, точно бритва:

— Ага, значит, вот она какая, эта шлюха из «Пуату». Хорошо, что я тебя дождалась. По телеку в новостях они тебя не показали. Представь себе, мой муж работал в «Пуату», и они его вышибли ради того, чтобы метелки вроде тебя могли бросать на ветер миллионы. Ну ничего, теперь мы с тобой будем часто видеться.

И так далее в том же духе. Она явно намеревалась устроить себе развлечение за мой счет. Что делать? Не реагировать? Оправдываться? Или не уступать ни пяди земли врагу? Когда она мне сказала: «Я таких поблядушек, как ты, каждое утро по одной щелкаю», я ответила зазывным тоном опытной развратницы:

— Неплохо придумано. Последнее время я в «Пуату» как сыр в масле каталась. Попробуйте, я наверняка придусь вам по вкусу.

Она не ожидала, что я ее отбрею, и вскочила со стула с такой разъяренной физиономией, что я подумала: сейчас даст мне пощечину. Но нет, до этого еще не дошло. Она только схватила меня за руку и под предлогом взятия отпечатков пальцев буквально расплющила ее на штемпельной подушечке. Я чуть не вскрикнула, но все же моя гордыня оказалась сильнее боли: я ограничилась тем, что вытерла пальцы об ее стол. В бешенстве она снова кинулась на меня и мощным толчком плеча отбросила к фотоаппарату. Вторая надзирательница спросила, с чего она так разошлась, в ответ она что-то неразборчиво буркнула и вернулась на свое место. Через тридцать секунд она протянула мне голубую карточку с цифрой 31326. И прорычала:

— Не вздумай разыгрывать здесь маркизу, ты, подстилка! Отныне ты просто тюремный номер и ничего больше. Карточку не терять, всегда носить при себе. А теперь пошла отсюда!

Я только об этом и мечтала. Ничего, она еще свое получит. С этой минуты я твердо решила, что она дорого заплатит за свои издевательства. Они возродили во мне боевой дух настолько, что я уже не обращала внимания на последующие унижения. Ибо, не стану скрывать, там заставляют хлебнуть их досыта. Мне приказали раздеться; надзирательница бросила на пол мою одежду, отшвырнула ее ногой и ощупала меня всю, с головы до ног, вплоть до волос, перебрав их в поисках спрятанных ценных предметов, после чего я десять минут стояла в чем мать родила, пока эти дамы решали, в какую камеру меня засунуть. Наконец все кончилось. На мой счет записали 2200 франков, которые были при мне и из которых вычли за трусики, мыло, шампунь и расческу; мне сунули в руки поднос с зубной щеткой, пастой, стаканом, тарелкой и прибором и… bye-bye! Я стала частью тюремной системы, и мне оставалось только отправиться в свою темницу. Что я и сделала, зажав под мышкой выданные полотенца. Было два часа ночи.