Бернар Клавель - Тот, кто хотел увидеть море

Она чувствовала, как в ней закипает гнев. Мужчины молча посмотрели на нее, затем сержант пояснил:

— Нет, ему просто поставили на вид, что он не исполняет своих обязанностей.

— Надо сказать, что капитан как следует намылил ему голову, он у нас насчет службы придирчивый, — заметил один из солдат.

— Так-то оно так, но офицер, брат, это офицер, когда он на тебя орет, надо молчать.

— Это чтобы тебе Бутийон да смолчал…

Они расхохотались. Отец тоже смеялся. Он снова налил им вина, а сержант тем временем закончил:

— Вот что было дальше: когда капитан его отчитывал, он сказал, что его призвали драться с фрицами, а не шпиком быть. Кажется, он даже обругал капитана.

— Верно, — подтвердил один из солдат, — мне дневальный говорил, Бутийон сказал: «Если вам нравится отсиживаться в тылу, ваше дело. А меня или отправьте на передовую, или я пошлю к черту всю мою амуницию — нате, подавитесь! — и буду считать себя демобилизованным». Верно, он так и сказал, а потом вышел и хлопнул дверью.

Солдаты покачали головой. Сержант был как будто смущен.

— Ну, точно никто не знает… — промямлил он.

Говоривший перед тем солдат перебил его:

— Так все и было, в точности так. Дневальный мне еще сказал: «Ты бы видел капитана, я думал, его вот-вот удар хватит». — Он замолчал, а потом с восхищением прибавил: — Да, Бутийон никогда труса не праздновал!

— Чтоб им нашей амуницией подавиться — это его любимая поговорка была, — прибавил другой.

— Во всяком случае, через день он получил назначение на передовую, — сказал в заключение сержант.

— Подумать только, подумать только! — прошептала мать.

Мужчины потолковали еще о том, о сем, но мать уже не слушала. Их присутствие и отправка на фронт Бутийона напомнили ей о войне. Хоть и говорили, что никто не воюет по-настоящему, что никому не хочется воевать, все же угроза войны не исчезла, и в сердце матери ожили воспоминания о войне четырнадцатого года, о тех зимах, когда погибло столько солдат.

И печальные думы не покидали ее еще долго после того, как солдатские шинели одна за другой скрылись из виду.

За столом отец много рассказывал о Бутийоне и о том времени, когда он вместе с Мариусом Бутийоном был на фронте. Мать не слушала. От той войны в ней живы были только воспоминания о раненых, эшелоны с которыми приходили на вокзал, и об извещениях о смерти, которые получали семьи погибших. Остальное ее не интересовало. Она вдоволь наслушалась солдатских рассказов, историй о подвигах и злоключениях тех страшных лет, которые, как ей иногда казалось, не оставили даже глубоких ран в сердцах фронтовиков. Как будто им запомнились только соленые шуточки или мелкие, совершенно незначительные факты.

Покончив с завтраком, мать поспешила убрать со стола; затем она подождала, пока отец подымется наверх, чтобы соснуть, и вышла из дому. Остановившись у приоткрытой калитки, она наблюдала за ребятами, которые пришли первыми и теперь играли у входа в школу.

Вскоре в конце улицы показался господин Грюа. Мать вышла за калитку ему навстречу. Как только ученики заметили директора, поднялся громкий крик, и все ребята наперегонки пустились к нему. Директор, на котором было длинное серое пальто и черная шляпа, остановился среди школьников, окруживших его гурьбой. Ребята висли на нем, дергали его за полы пальто, протискивались поближе, локтями прокладывая себе дорогу. Он забирал в свои большие руки несколько тянувшихся к нему детских ручонок и крепко пожимал их. Наклонившись вперед, он выхватил из толпы совсем маленького мальчугана и поднял его на руки. И сразу же раздались голоса:

— И меня… и меня… и меня!

Мать остановилась в нескольких шагах. Господин Грюа поздоровался с ней издали — подойти ближе он не мог — и махнул рукой по направлению к школе. Впрочем, ребята всей гурьбой двигались к школьному двору. Директор отпер ворота, дети пошли во двор и с веселыми криками разбежались во все стороны. Господин Грюа поставил на землю мальчугана, которого нес на руках.

— Ступай, ступай скорее играть с ребятами, — сказал он.

Малыш убежал, весело смеясь, и господин Грюа пожал матери руку.

— Каждый день повторяется то же самое представление. Ничего не поделаешь.

— Удивительно, как дети вас любят.

Директор покусывал усы.

— Одно только досадно — с молодыми учителями ребятишки совсем не так свободно себя чувствуют, и это, как вы понимаете, меня немного стесняет.

Мать улыбалась. Она отлично понимала, что привлекает детей к господину Грюа, только объяснить не умела.

— А ведь я бываю очень строг, — заметил он. — И все же…

Как бы извиняясь, он развел руками.

— Это естественно, — сказала мать, — вполне естественно.

Они сделали несколько шагов по двору, затем господин Грюа вытащил из кармана свернутую в трубку тетрадь и протянул матери.

— Ну как, посмотрели? — спросила она.

Господин Грюа казался смущенным. Он достал большую медную зажигалку, закурил, громко окликнул двух дравшихся школьников и только потом ответил.

— Конечно, посмотрел, даже прочитал с начала до конца, да. Все это несомненно свидетельствует, что ваш сын юноша с сердцем, что он хочет… что он хочет выразить свои чувства.

Он мялся, подбирая слова. Время от времени, продолжая говорить с матерью, он обводил взглядом двор.

— Понимаете, это неплохо, — говорил он. — Ничего не скажешь, очень даже неплохо. Но только, что это ему даст? В его годы все пишут стихи.

Мать грустно улыбнулась.

— Нет, господин Грюа, не все… во всяком случае я не писала, уверяю вас.

Директор вертел в руках свою широкополую шляпу.

— Судить о чем-либо очень трудно, — сказал он. — Очень трудно. Но еще труднее советовать. Не могу же я вам сказать: «Надо, чтобы Жюльен снова взялся за книги». Ради чего? Ради того, чтобы рисовать, писать картины? Я думаю, что специальность, которую сейчас приобретает ваш сын, прокормит его куда лучше, чем профессия художника.

Мать рассказала, что Жюльен уехал в Лион.

— Вот видите, он может преуспеть гораздо скорее, чем вы думали, — заметил господин Грюа.

Они помолчали. Дети с криками носились по двору, вздымая ногами облака ржавых листьев. Господин Грюа следил за ними, время от времени он хлопал в ладоши так звонко, словно прачка стучала вальком по белью, или громко окликал какого-нибудь ученика, напрасно стараясь придать своему голосу строгость. Мать не спускала с него глаз. За эти два дня она все думала, что он ей скажет. И вот он поговорил с ней и не сказал того, что она ждала. И все же от него словно исходила какая-то невидимая успокоительная сила.

Молодой помощник преподавателя прошел мимо, поклонился и зашагал по двору, заложив руки за спину и останавливаясь, когда группа школьников слишком стремительно проносилась мимо.