Сергей Саканский - Три части (сборник)

– Значит, ты меня не любишь? Не любишь? – пытала она, задерживая дыханье.

– Люблю, отвечал он тихо и неуверенно.

– Пойми же, – говорила она, – у тебя никогда не будет такой, как я. Ты ищешь свое счастье, свой лотерейный билет, а оно – вот оно, здесь, бери же его!

Подобные слова она через год повторила Жоре, и он не стал ломаться, а просто и с достоинством взял свой «лотерейный билет» – взял ее, богатую, красивую и молодую.

– Ты еще не все обо мне знаешь, – тихо сказала она, когда расставание с Володей было совсем близко и билет (не лотерейный, а железнодорожный) уже лежал в кармане его пиджака.

– Ты не все обо мне знаешь, – сказала она, – у меня есть приданое, пятнадцать тысяч, и мы…

Она замолчала, потому что поняла, что совершила ошибку.

Володя медленно встал, оделся и вышел, а через день она видела, как он, уже незнакомый и далекий, садится в вагон.

Прошел год, и Лида снова приехала домой на каникулы, и в доме ее отца квартировал Жора, который потом стал ее мужем. Если бы там был не Жора, а, скажем, Витя, то и его ожидала та же судьба, потому что Лидия была молода и красива, а ее подруги уже выходили замуж.

Так, лежа на кушетке, в безделье, вспоминала она то отдаленное лето, а в двух тысячах километрах к северо-западу, в небольшом райцентре, сотрудники милиции выясняли личность убитого, и пока было установлено лишь прозвище – Министр .

Жора положил на журнальный столик конверт с деньгами, потому что в его управлении сегодня давали зарплату. Лидия обрадовалась приезду мужа и детей, потому что тишина на даче к вечеру стала невыносимой, как и жара.

– Мама! – сказал Кир. – Меня укусил пчела.

– Меня тоже, кисонька.

– Ах, как здорово! Куда он тебя укусил?

– Вот сюда.

– А меня – вот!

– Ты плакал?

– Нет! Нисколечки.

– И я тоже.

– А можно я съем виноград?

– Он еще зеленый.

– А можно я съем зеленый?

– Нельзя. Зеленого ничего нельзя.

Кир покушался на знаменитую гроздь, за которой они наблюдали с начала лета, еще с цветения. Гроздь была огромной, она спускалась с карниза веранды. Засыпая, Лидия видела, как ягоды наливаются лунным светом.

Жора поставил на стол небольшую коробку. Внутри стукнула пластмасса.

– Что это? спросила Лидия.

– Вентилятор, – значительно ответил Жора.

Он развернул и собрал прибор. Дети оживленно заспорили, куда поставить его. Все четверо встали в кружок, рассматривая лопасти, похожие на слоновьи уши.

– Пуск! – закричал Венчик.

Жора нажал кнопку, и лопасти исчезли. Искусственный ветер обволок их лица, и бурные возгласы восторга заглушили шум работающего мотора.

– А ведь я счастлива, – подумала Лидия, – Я ведь ужасно счастлива! – повторила она, глядя, как Жора ищет на книжной полке, чего бы почитать вслух.

И, сделав это чудесное открытие, она снова – теперь уже в последний раз – вспомнила и пожалела своего «милого Володю».

– Будь же счастлив, как счастлива теперь я, – мысленно пожелала она, в то время как он, уже с ярлыком, лежал в морозилке, а в морг поступил новый труп, потому что был день зарплаты.

Ее звали Люся, что вызывало ассоциации не то с люэсом, не то с Льюисом… Впрочем, никто вокруг не знал, ни что такое люэс, ни кто такой Льюис… Давно это было.

Люся Королева была нарасхват: в ее комнату стучались, ее поджидали у проходной, порой ей даже звонили, а это, господа, было на фабрике непросто: телефон стоял один на весь цех, в закутке начальства, а Люся, как известно, работала за станками… Скучно жить на свете.

В этом подмосковном городке, где был один завод и была одна фабрика, и мужское население трудилось, в основном, на заводе, а женское, в основном – на фабрике… В этом глухом, но солнечном, ностальгически солнечном времени… В этом дурацком возрасте.

Развернем, что пружинит.

Завод – большой, неуклюжий, черный, подстать тогдашним мужчинам в пиджаках, а под его крылом, за лесом фабрика – красного дореволюционного кирпича, с кокетливыми арками, с отражением в реке… Тут – горячая стружка, болванки, чушки, спирт гидролизный и ректификат, автокары, трубы, то есть, монументально, весомо, жительно. Там – катушки картонные, нитей косое течение, смешки, месячные, пух в воздухе и пых в легких, тяжело все ж… И полпятого эти, полшестого те – муравьиными потоками в разные стороны, пересекаясь, приветствуя, по одному, по одной, группками, в магазины, в пивнушки, в хрущобы, берияскребы, и вдруг – странно это как-то, неужели не видите? – двое, покружив, встретились где-то на этаже, и вместе за стол, и он муж, а она жена: щи там и все такое…

Вот недавно костюм… Цветной телевизор. Сынишке велосипед…

Так рождалась наша поэзия, так она умирала…

Я работал на заводе, Люся – соответственно – на фабрике, я только что откинулся из армии, она – из школы, я приехал туда из татарской, она – из сибирской деревни.

Много нас, таких, как я и она, приехало черти откуда, зацепившись за этот никакой городок, устроившись по лимиту, временно прописавшись в общагах… Никто не собирался здесь жить, но многие так и остались, хотя основной целью была близкая столица, настолько близкая, что мы видели ее праздничные салюты, чувствовали ее тепло, нюхали ее выперды. Иные из нас уже умерли.

Здесь можно было бы привести обширную цитату из горьковской «Матери», насчет как фабрика кого-то там выплевывала вечерами, или другого автора, столь же ценимого тогда в школе, насчет как жизнь дается человеку один раз… Что, правда, сомнительно. И мучительно больно, что правда , но именно вот это – «один раз…» Вот если бы хотя бы два. Или три. Ну, два с полтиной…

Люсе казалось, что она не живет еще, а пишет какой-то черновик жизни – так хотелось исправить каждый свой поступок, перебелить… И тот кромешный вечер, когда ее в первый раз, после короткой пьянки и танцев, после нескольких торопливых поцелуев… И то майское утро, когда она сдуру написала заявление в КПСС, чтобы спустя десять лет пойти туда же и сдать обратно свой кусочек картона. И даже тот шаг, самый первый в пути, когда она, счастливая, сидела в вагоне, и поезд должен был вот-вот тронуться, а мать, уже отделенная стеклом, не плакала, но это неправда: мать плакала, но просто не вытирала слез.

И понеслось…

Она не шла – ее влекло, по гулким улицам столицы, чье остраненное тепло, сквозь сердце медленно струится…

Да-с! Хреновенькие стишки.

Ребята любили ее, искали с ней знакомства, поили, кормили, порой давали подарки. Но она была безусловно некрасивой. Очень высокая, худая – ткнешь и переломится, коротко стриженная – волосы рано начали сечься и выпадать, не совсем здоровая, вечно простуженная, говорящая в нос… И, разумеется, прыщи.