Марио Бенедетти - Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы

Нынче утром позвонил Обалдуй Вигнале. Я попросил сказать, что меня нет, но днем он позвонил снова, и тут уж я счел себя обязанным взять трубку. В этом смысле я к себе суров: если у тебя такой приятель (я не решаюсь все же сказать «друг»), значит, такого ты, видимо, и заслуживаешь.

Вигнале хочет зайти ко мне. «Надо кое о чем переговорить с глазу на глаз, друг. По телефону невозможно, пригласить тебя к себе тоже не могу». Договорились, что он придет в четверг вечером, после ужина.

Авельянеда чем-то меня привлекает, это правда. Но чем?

Через полчаса будем ужинать. Сегодня придет Вигнале. Дома остаемся только мы с Бланкой. Мальчики исчезли вмиг, едва узнали о предстоящем визите. Я их не осуждаю. Я бы сам охотно сбежал.

Бланка сильно изменилась. Стала румяной, но это не косметика, после мытья лицо все такое же розовое. Иногда забывает, что я дома, и поет. Голос у нее небольшой, но поет хорошо, со вкусом. Приятно ее слушать. О чем думают мои дети? Может быть, они переживают то время, когда стремления еще тянут вверх, в гору?

Вигнале пришел вчера в одиннадцать, а ушел в два часа ночи. Тайна его оказалась весьма простой: свояченица в него влюбилась. Стоит, однако, записать, хотя бы вкратце, как он сам об этом рассказывал. «Учти, они уже шесть лет живут с нами. Шесть лет — это тебе не четыре дня. До сих пор я на Эльвиру вовсе не обращал внимания, тут и говорить даже нечего. Ты, наверное, заметил, она довольно-таки красивая. А в купальнике если б ты ее увидал, обалдел бы просто. Только, понимаешь ли, одно дело — глядеть, а согрешить — это совсем другое. Что тебе сказать? Моя хозяйка — она уже расплылась немного, да и устает она сильно от домашних забот, от ребятишек. Сам понимаешь, пятнадцать лет мы женаты, ну и нельзя, конечно, сказать, что как увижу ее, так сразу и горю весь от страсти. И потом, у нее эта история по две недели тянется, так что трудно подгадать, чтобы я ее захотел, когда она может. Вот и получается, что я хожу голодный, ем глазами Эльвиру, пялюсь на ее ноги, а она, как на грех, дома вечно в shorts [6] Короткие штаны, шорты (англ.). ходит. Ну, а Эльвира мои взгляды дурно истолковала. Да нет, вообще-то она их истолковала правильно, а все же нехорошо как-то. Честно говорю, если б я знал, что Эльвира в меня влюбится, я б на нее и не глянул ни разу, совсем мне не по душе разврат в собственном доме, для меня семейный очаг — вещь священная. Сперва она на меня все поглядывала, а я молчу как дурак. И вот как-то раз села передо мной, ноги скрестила в shorts — ну что ты будешь делать? Я ей и говорю: «Ты поосторожнее». А она: «Не хочу поосторожнее» — ну и пошло. Потом она и говорит, неужели, дескать, я слепой, не вижу, как она ко мне неравнодушна, и все такое, и все такое. Я хоть и знал, что ни к чему, а все же дай, думаю, напомню ей о муже, о моем шурине то есть. А она знаешь что ответила? «Ты, — говорит, — это про кого? Про слабака про моего?» Хуже всего, что она права, Франсиско — он и в самом деле слабак. Оттого меня и совесть не очень гложет. Вот ты как бы поступил на моем месте?»

Я бы на его месте поступил просто: во-первых, не взял бы в жены такую дуреху, какова его супруга, а во-вторых, меня бы не соблазнили дряблые прелести другой матроны. И потому я ничего не сказал, кроме обычных пошлостей. «Будь осторожен. Учти, что тебе от нее потом не отделаться. Если не боишься поставить под угрозу свою семейную жизнь, можешь отдаться чувству; но если семья тебе дороже, лучше не рискуй».

Он ушел расстроенный, озабоченный, весь в сомнениях. Я, однако же, думаю, что лоб Франсиско в ближайшее время украсится рогами.

Сегодня утром сел в автобус и доехал до перекрестка улиц Аграсьяда и Девятнадцатого апреля. Давненько не бывал я здесь. Показалось, будто попал в чужой город. И только теперь догадался, что привык жить в районе, где на улицах нет деревьев. И до чего же нестерпимо холодно на наших улицах.

Одна из самых больших радостей в жизни — смотреть, как солнце пробивается сквозь листву.

Славное сегодня выдалось утро. Но после обеда я лег отдохнуть, проспал четыре часа и поднялся в дурном настроении.

По-прежнему не могу понять, чем привлекает меня Авельянеда. Сегодня учил ее. Походка ее легка, движение, которым она поправляет волосы, исполнено грации, а щеки в пушке, будто персик. Что она делает со своим женихом? Или, вернее, что он делает с ней? Держатся они друг с другом с приличной скромностью или, напротив того, сгорают от страсти, как оно и положено? Что за лакейское любопытство? Зависть?

Эстебан считает, что, если я хочу получить пенсию к концу года, надо начинать хлопоты уже сейчас. Он говорит, что постарается помочь, подтолкнуть, но все равно дело займет много времени. Подтолкнуть — это, по-видимому, означает кого-то подмазать. Неприятно. Конечно, главный подонок и взяточник-тот его приятель, но ведь и я-дающий-тоже не без греха. Эстебан утверждает, что надо подчиняться требованиям мира, в котором живешь. То, что по законам одного мира считается честным, по законам другого — просто глупость. Наверное, он прав, только тяжко мне от его правоты.

Приходил инспектор, вежливый, усатый. Никак нельзя было ожидать, что он окажется таким дотошным. Сперва попросил всего лишь сведения по балансу на последнюю дату его составления, а кончил тем, что затребовал все данные аналитического учета. С утра до конца рабочего дня я таскал старые, истрепанные книги. Чудо просто, а не инспектор! Улыбается, извиняется, говорит «Сердечно вас благодарю». До того обаятельный, прямо сил нет. Чтоб он сдох! Сначала я ужас как злился, отвечал сквозь зубы, а про себя ругался на чем свет стоит. А потом нахлынуло совсем другое, и я позабыл свою злость. Я понял вдруг, какой я старый. Цифры первых балансов тысяча девятьсот двадцать девятого года написаны моей рукой; вот эти контракты и встречные договоры в регистрационной книге записывал я; и отмечал карандашом транспорт [7] Перенос суммы на другую страницу (канц.). в кассовой книге тоже я. В те времена я был всего лишь младший клерк, но мне доверяли уже серьезные дела, и шеф мой смотрел на меня со скромной гордостью, точно так же как и я испытываю теперь скромную гордость, когда Муньос или Робледо справляются с серьезными делами, Я в нашей конторе вроде Геродота — живой свидетель, наблюдатель и историк. Двадцать пять лет. Пять пятилетий. Или четверть века. Нет, сказать так вот просто и прямо «двадцать пять лет» — очень уж жутко звучит. А как изменился мой почерк! В тысяча девятьсот двадцать девятом году почерк был разлапистый, строчные «t», «d», «Ь» и «h» клонились все в разные стороны, словно ветер раскачивал их туда — сюда. В тысяча девятьсот тридцать девятом году нижние хвостики «f», «g» и «j» висели бахромой, как попало; ни четкости, ни твердой воли не чувствовалось в моем почерке. В тысяча девятьсот сорок пятом пришло увлечение заглавными, мне страшно нравилось украшать их пышными росчерками, эффектными и ненужными. Заглавные «М» и «Н» походили на огромных пауков, паутины вокруг них было накручено предостаточно. Теперь почерк у меня четкий, ровный, сдержанный, ясный. Что только доказывает, как я ловко притворяюсь, ибо сам я сделался сложным, изменчивым, беспорядочным, путаным. Потом инспектор попросил сведения за тысячу девятьсот тридцатый год, и я узнал свой почерк того времени, совсем особенный почерк. Я прочел: «Ведомость заработной платы персоналу на август месяц 1930 г.», и тем же почерком, тем же точно, в этом самом году писал я дважды в неделю: «Дорогая Исабель». Она жила тогда в Мело [8] Столица департамента Серро-Ларго (Уругвай). , и я писал ей непременно каждый вторник и каждую пятницу. Вот, значит, какой почерк был у меня — жениха. Охваченный воспоминаниями, я улыбнулся. Инспектор улыбнулся тоже. И попросил еще один список инвентарных единиц.