Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Мать звала сына. Протестовала. Плакала, требуя справедливости и правды…

— Я не хочу оправдываться перед тобой, Эдвард. Но ты должен все знать. Ты обязан понять. Без тебя я не зашла бы так далеко. Я чувствую, что ты мне поможешь. Без тебя я не смогла бы спастись. Да, теперь все хорошо.

И Элис, глядя в потолок, громко сказала «Глен», еще раз громко произнесла это имя. Она как с горы покатилась. Впервые после многих десятилетий она заговорила свободно. Никогда в жизни ей не дышалось так легко. Шутка ли, ведь она могла сказать прямо, сколько вытерпела на своем веку и чем насладилась. Конечно, у них с Гленом была счастливая пора, но на их любви тяготело проклятье. Теперь она хотела поведать о своем чувстве всему свету и гордо взять под защиту это чувство.

Ее душа была переполнена.

Святой Антоний прогнал меня, загнал в мое логово, но я не хотела залезть в него, я туда не войду, не могу, побудь все же со мной… Убирайся, искусительница!.. Я не искусительница, я просто человек, и ты должен стать человеком, должен понять, что такое человек; ты должен вести разумную жизнь, не жить так, как пришлось мне. Иди, посмотри, как я пляшу.

Я — Саломея и в то же время Иродиада, да, развратная Иродиада, которая сидела рядом с царем на троне, пила с ним и целовалась на глазах у всех. Это — я. Теперь я ничего не отрицаю. Я — свободна, добилась свободы, заработала ее за эти долгие годы — говори что хочешь, но такими нас создало небо, и такими мы должны быть. Иначе непонятно, почему, почуяв свободу, люди становятся ужасно счастливыми… Ах, не мучайся же, Глен, к чему все людские муки; Бог не так уж зол. Он отослал нас не в тюрьму, а на землю, где над нами солнце и милый месяц, небо и счастливые звезды, где вместе с нами нежные растения и звери. Никто нас не терзает, не истязает — все это придумал сам человек, ибо он не чувствует себя свободным, машет кулаками и обречен на насилие.

Я присягаю свободе. И это — грех. Я присягаю греху. Я молюсь за высокое могущество греха.

Тут сидит Эдвард. Он мой сын. Он прибыл с войны, чтобы помогать мне, выслушивать меня. Он мой брат. Как я счастлива, что родила его для себя. Эдвард, мой сын, мой брат, трубадур, да, молодой трогательный трубадур в широкополой шляпе, с посохом, в сандалиях. Он переплыл через свирепое море к принцессе, что ждала его. Кто-кто, а я его вылечу, он уже выздоровел. С корабля я препровожу его прямо в мой замок…

Эдвард не шевелился. Где вина, там и возмездие.

…Глен, ты меня ждал. Ты должен меня увидеть. У меня горячий лоб, пылающие ярко-красные губы; мой язык пересох, как у гончей, которая жаждет напиться. Челюсти у меня свело. Я дам себе полную волю. Дома, как населенные людьми, так и пустующие, меня больше не интересуют. Они бегут за мной, но не догонят. Дома плачут по мне, молят меня, тоскуют. Долго я жила в них. Но больше не могу.

Одно из двух: либо простите меня, либо бросьтесь на меня и убейте. Щиты воинов царя Ирода да сомкнутся над Саломеей!

Он закинул удочку. И я клюнула. Мне больно. Меня потянуло куда-то; тянуло и тянуло. Может, это и есть грех?

Грех… Он цветет и осыпает меня плодами, какой обильный тучный грех и какова царица, которую выдавали за рабыню, взгляните на нее. Она стряхивает плоды на траву. Мне осталось собрать их в корзину; их так много, никогда мне больше не придется голодать.

А желтая луна поднимается и медленно светлеет. Чарующий свет. Волшебная ночь. Лунные блики упали на мое лицо. В висках у меня застучало. Мое сердце разбилось, мое сердце — невредимо. На плечах у меня шкура пантеры. Саломея пляшет. Дома рыдают и пляшут со мной…

Прищурив глаза, Элис взглянула на Эдварда, он сидел перед ней.

…Я еще не обратила его внимание на другую картину, которая висит на лестнице рядом с Прозерпиной. Ее тема с ней связана. Собственно, она прямое продолжение первой картины. Ибо я не верю, что Прозерпина восседала потом на троне, держа в руке плод граната.

На второй картине — вакхические пляски. Обезумевшие люди, огромные пышные женщины, чьи телеса раздались, наподобие перезревших виноградин, женщины с тяжелыми грудями, животами и бедрами.

И дети, и козлоногие фавны, и сатиры. Из-за деревьев выскакивают притаившиеся нимфы — некоторые из них стыдятся, зато другие летят очертя голову.

Пантеры и львы тоже участвуют в общем веселье. Даже змеи, извиваясь, выползают из кустов, чтобы влиться в толпу, они поднимают свои головки, их коварные черные глазки блестят. Змеи обвили своими кольцами жезлы плясунов, и те радостно несут их, словно детей. Змеи крутятся вокруг кончиков жезлов, гордые, победоносные, будто это их праздник. О, змея! О, презренная змея! А чем вам не нравится змея? Змея возглавляет процессию, шипит и гремит своими трещотками, а люди в это время хохочут, поют, дуют в свирели и звенят бубенчиками.

Впереди мчится Дионис, бог, приносящий радость. Все вокруг принадлежит ему — и земля, и луга, и лес. Морские волны, пенясь, устремились навстречу Дионису и бегут за ним следом.

В сумрачных священных рощах все они исполняют мистерию жизни или мистерию смерти. Кто знает? Кого это касается?

Я хочу показать Эдварду вторую картину с изображением вакхической пляски. От времени она потемнела.

…Я должен помочь маме. Теперь из нас двоих я здоровее. Почему она не оставляет в покое прошлое? Теперь с ней творится то же, что творилось со мной. Все переменилось. Теперь околдовали ее. Вижу. Я должен ей помочь. Она потеряла голову. Боюсь, что я опять заболею.

— Мама, я тебе очень благодарен. Ты мне помогла. А сейчас пора подумать и о тебе.

Элис улыбнулась сыну.

— Я это и делаю, Эдвард. Именно это я и делаю. Впервые за много-много лет. Ты свободен и спокоен. И я тоже. Я не жалуюсь, больше я не жалуюсь. Ты стал моим помощником, Эдвард. Тебя послало сюда само небо.

Сумасшествие. Как мне ее спасти?

— Взгляни на мою руку, вот! Я сняла кольцо, свое обручальное кольцо.

— Мама, мне это неприятно слушать.

Она безумна. Я ее не узнаю…

— Я положила кольцо в письменный стол, в стол Гордона Эллисона, рядом с его кольцом, которое он оставил.

— Вы оба одержимые.

— Я заколола дикого вепря! — Щеки у Элис пылали. — Преступник обратился в бегство. Блуждать по свету. Мы его прогнали. Он не уйдет от судьбы. На свете существует справедливость. Если бы у меня была церковь, в ней звонили бы во все колокола.

— Мама, не говори так об отце, я не могу этого вынести.

— О ком не говорить?

— Об отце.

Элис встала, подошла к сыну. Она засмеялась ему прямо в лицо и подняла руки (у Эдварда мороз по коже пробежал).

— Отец! Гордон Эллисон не твой отец. Ты сам не знаешь, насколько был близок к истине, когда сравнивал себя с Гамлетом. Мне это рассказал брат, но тогда я не велела ему беседовать с тобой о Гамлете, о старом и новом короле датском и королеве. Время еще не приспело. Теперь тебе пора все узнать. Можешь торжествовать вместе со мной. Нам удалось отомстить.