Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Банкир насмешливо:

— Что же делали в Греции вы, поэты?

— Немного. Мы могли вообще ничего не делать. И все же спрос на фантазию был велик. Кроме того, мы имели прямой доступ к собственно реальности. Мы принимали себя всерьез. В ту пору искусство, которое ныне украшает одни лишь гостиные богачей, еще сохраняло свое достоинство. Оно было связано и с людьми, и с богами.

Сильвейн:

— Не увлекайтесь, Ипполит. Радуйтесь, что времена древних греков миновали. Наше время человечней, а сами мы свободней. Для людей нет ничего более высокого, нежели стремление к свободе. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кем были бы мы среди богов и полубогов, нимф и фавнов? Признаюсь, для меня даже один Бог — излишен.

— Браво, браво, Сильвейн!

Банкир захлопал в ладоши.

Сильвейн продолжала говорить, лицо ее было неподвижно и холодно.

— Представьте себе, Ипполит, что было бы с нами, если бы бог действительно существовал, тот самый, про которого нам толковали в школе, Бог, создавший небо и землю, всех зверей и все растения, да и нас в придачу? Неужели вы хотели бы пользоваться его милостями, его покровительством? Существовать под его надзором? Неужели вы назвали бы это прозябание жизнью? В тот день, когда меня убедили бы, что Бог есть и впрямь, я бы покончила жизнь самоубийством. Ни одному Богу я не уступила бы свою свободу, не дала бы ему вести себя за собой, хвалить и наказывать. Свободой я воспользовалась бы для того, чтобы избавиться от божественной опеки.

— Ну вот, — довольный Раймонд обратился к почитателю древних греков, — что скажет на это поклонник античности?

Ипполит бросил на Сильвейн молящий взгляд:

— Разрешите и мне выразить свою точку зрения, прекрасная госпожа Сильвейн.

Банкир:

— Прибавьте к этому обращению еще одно: «Наша Пифия».

— Вы взяли на себя труд предвосхитить мои мысли, господин банкир. Благодарю вас. Вернемся, однако, к древним грекам. Если бы я мог вызвать к жизни богов, пусть хоть единого христианского Бога, я сделал бы это.

Банкир простер руки, как бы заклиная спорящих.

Секретарь:

— Госпожа Сильвейн, взгляните на наш дом, на наш мир «голых фактов». Что это за дом? Это не жилой дом, а мебельный склад. В нем полно всего, с каждым днем вещей становится больше, но до них не доберешься. Мне кажется, что в данных обстоятельствах не существует и науки. Какое счастье, что на земле не перевелась фантазия или хотя бы игра воображения! А если бы у нас были боги, мы обошлись бы и без воображения. У нас их нет. И нам не остается ничего другого, как искать спасения в фантазии. Такова доля состарившегося человечества. Мы запираемся в каморке на чердаке.

Сильвейн:

— Что вы скажете еще о греках?

Ипполит:

— Хотите еще?

Элис кивнула. Ипполит заметил, что половина ее лица скрыта густой тенью, а другая половина совершенно безжизненна, кажется зловещей. Продолжая говорить, он изучал это поразительно странное лицо.

— Они, как мы знаем, ставили трагедии. Но после трагедий шли комические представления. А потом, чтобы восславить жизнь и чтобы отвлечься, они придумали вакханалии и празднества в честь бога Диониса. Восстановите в памяти, вспомните древнегреческие мифы о мрачном боге подземного царства. Какие это потрясающие истории! Так и кажется, что своего Плутона древние греки заранее сотворили для оперетт Оффенбаха. Вот вам один пример: старый, толстый брюзга Плутон сел на свою колесницу, ему все обрыдло, обрыдло судить и наказывать. Плутон захотел глотнуть свежего воздуха. Древние понимали, что Танталиды, Сизиф и прочая адская свора может смертельно надоесть. Они считали, что бог заслужил передышку. К своим богам греки проявляли человечность. Итак, Плутон взобрался на повозку и поехал, — эгей! — он выкатился из ада и добыл себе маленькую сладкую Прозерпину, эдакий лакомый кусочек.

Знаю, сказала одними глазами Сильвейн.

— Вот видите, как древние греки изучили мир, какими знатоками жизни они были. Древние понимали: без маленькой красотки, без этого лакомого кусочка даже бог не может вынести преисподней, и они решили дать ему поблажку.

Банкир:

— Они были справедливы. У меня возникла идея, Сильвейн. Ипполит в некотором роде убедил меня и навел на мысль. Ты, Сильвейн, человек искушенный, ты умна, энергична, красива — и это тоже не стоит сбрасывать со счета, — ты настоящая женщина. Тебя не проведешь, и ты не ударишь лицом в грязь. Тебе следует учить людей умению древних жить легко. Ты должна заставить их посмеяться над тезисом Ипполита о бегстве на чердак. Пусть у нас много вещей, нельзя забыть и об удовольствиях. Что было бы с нами, если бы мы не доставляли себе никаких удовольствий? Единственный, кто был прав, это Дон-Жуан, говоривший: «Пусть земной шар шатается, в бурю лишь рабы теряются». Тебе надо идти к людям, подобно миссионеру, и проповедовать им то, что приносит человеку радость. Ты с этим справишься, Сильвейн, если только захочешь. Ты сумела бы даже излечить от занудства Плутона, он пригласил бы тебя на танец.

Сильвейн:

— Ты веришь, что я смогла бы заставить Плутона пуститься в пляс?

Банкир и его секретарь хором:

— Безусловно.

— Если бы я была молодой, признаюсь, эта задача меня бы увлекла. К сожалению, Плутонов сейчас нет… Иначе я бы попыталась. Попыталась бы еще раз.

Банкир:

— Алло! Что мы слышим?

Сильвейн невозмутимо:

— Однажды у меня уже возникла такая мысль.

Ипполит:

— А результаты?

— Тогда я была слишком молода. Быть может, я начала не с того конца.

Ипполит:

— Наверняка вы не были достаточно увлечены этой задачей, вы были чересчур молоды.

— Я была слишком увлечена.

— Да нет же, — сказал банкир восхищенно, — иначе Плутон проглотил бы тебя со всеми потрохами.

Зевнув, Сильвейн внезапно выключила настольную лампу.

— Человек не родится свободным, вопреки тому, что провозглашено в американской конституции. Он лишь постепенно освобождается. Каким образом? Как это происходит? Я хочу задать тот же вопрос — разве не стоило бы попробовать не иметь денег? Ты — миллионер, Раймонд. Можешь ли ты пустить на ветер свои миллионы? Разве тебе не стоило бы так поступить? Но ты не свободен. А я могу все. Могу пустить на ветер все, что имею, вплоть до самого последнего. Чего я не побоюсь? Ответь мне. Разве я не смею застрелиться, утопиться, принять яд? Я смею все. Ипполит, вы были вчера у меня на званом обеде, а потом, когда заиграла музыка, мы глядели с вами на то же темное небо, на те же звезды, что и сегодня. Вы пришли в восторг и процитировали Канта, который сказал: ничто не вселяет в него столь большого почтения, как звездное небо над головой и нравственный закон в его груди. Я не прерывала вас. Но сегодня я хочу вам сказать — ни звездное небо, ни нравственный закон не волнуют меня. Время от времени я смотрю на небо с удивлением, восхищением, удовольствием. Однако чаще всего, когда луна и звезды заглядывают ко мне в окна, я задергиваю шторы; пусть себе светят на здоровье. Что же касается великого закона, будто бы обретающегося в моей груди, то я принадлежу к другой человеческой породе, нежели немецкий философ. Я категорически заявляю, что не нахожу в себе никакого закона, а если бы нашла, то не потерпела бы ни в коем случае. В мою грудь никто не проникнет зайцем.