Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Пораженная Элис сказала:

— Нет.

Незнакомец заметил ее растерянность и удержал, не дав встать. Незнакомый господин не отпускал Элис до тех пор, пока она все не рассказала; сперва она призналась, что была случайно в гостях в доме Эллисонов, а потом и в том, что она — госпожа Эллисон (незнакомец буквально вырвал у нее это признание, ибо слышал, что госпожа Эллисон ушла из дому и оставила мужа), да, она призналась в том, что она Элис Эллисон, а теперь эта самая женщина обнимала незнакомого мужчину.

Нет, он своего не упустил. Он сломил ее сопротивление — сперва она хотела убежать, стыдилась — а после этого их объятия стали такими, о каких она всегда мечтала; да, она превратилась в уличную девку, ей было плохо, она была боса и гола, одичала, стала животным, самым последним бездомным псом. Пусть люди видят, какая она, что она с собой сделала. Да, она такая, но это именно она, и никто другой. Она бросала вызов всем — и богу, и дьяволу.

Люди слепы и жалки. Они не понимают, что можно жить и так и эдак. На самом деле все равно, куда идти, — направо или налево. Так или иначе, человек пропал, ибо все обман — удовольствия, общество себе подобных, богатство. Банкир прав: надо бить морду тем, кто утверждает, будто существуют вечные ценности, за которые следует держаться. Посему все проблемы, как-то: виновности, ответственности и так далее — бессмыслица.

Дозволено все. Дозволено затевать войны. Почему бы и нет? Человек — фантом, игрушка. Дозволено быть властелином, тираном, извергом.

(Я задыхаюсь. Трясина подступает к самому горлу. Хоть бы кто-нибудь удавил меня.)

С отчаянным пылом Элис обняла незнакомца. Она чуть не задушила его в своих объятиях. И отдалась ему так, как дом отдает себя на уничтожение бомбе, дом со всеми его квартирами, этажами, стенами, подвалами. Она ощущала себя жертвенным животным.

Теперь Элис созрела для того, чтобы попасть в лапы к человеку, который лучше банкира понимал, что из нее можно сделать. Это был один из тех типов, который приручает женщин и заставляет их работать на себя. Он именовался цирковым артистом. И был мастером на все руки, но основная его профессия заключалась в том, что он дрессировал женщин для варьете. Например, он подготавливал «ясновидящих» и выступал с ними в ресторанах средней руки и в бродячих цирках.

У Элис еще осталось несколько красивых туалетов; кроме того, у нее были манеры светской дамы. По его мнению, она также обладала соответствующим прошлым, которого лучше не касаться (ошибка молодости, тюрьма, мошенничество, аферы и так далее).

Он стал дрессировщиком Элис для циркового номера — угадывание мыслей на расстоянии. И, как всегда, у него это сопровождалось побоями и издевательствами. Мэксизи — так значилось на афишах — обращался с Элис чрезвычайно жестоко. У него еще ни разу не было столь способной ученицы и партнерши. Почему только эта женщина всегда такая унылая и льстивая? Она была ему по-собачьи предана, предана до такой степени, что это его злило и раздражало, ее покорность не знала пределов.

— У меня нет собственной воли, Генри. Поверь. Почему ты мне не веришь? Убей меня или помилуй, как тебе угодно.

— Убить. Вот чего захотела. Чтобы навлечь себе на голову полицию. Ты всегда была такой, дрянь?

— Нет.

— Ах, нет, когда же ты такой стала? Кто тебе перебил хребет? Как звали моего предшественника? Отвечай. Я хочу принести ему благодарность.

Вперив взор в пространство, Элис не отвечала.

— Ты смылась? Тебя выставили за дверь? Ты воровала?

— Да.

— Как его звали?

Она сидела сгорбившись.

— Ты была замужем? У тебя был другой — покрасивей, помоложе, так, что ли?

— Да.

Он захохотал, дал ей пинка.

— Наконец-то ты мне ответила, гадина. Почему ты все время молчишь? А теперь у тебя тоже есть любовник?

— Нет, Генри, нет.

— Ты боишься. Да? Не без причины, дрянь. Со мной шутки плохи. От меня не смоешься, прихватив свои наряды. Если я увижу тебя с каким-нибудь типом, то всажу тебе нож между ребер, ты и охнуть не успеешь.

Однажды в дождливый вечер в дверь к Джеймсу Маккензи громко позвонили. Экономка впустила в квартиру совершенно продрогшего человека в черном кожаном пальто с поднятым воротником. Вода ручьями текла по размокшим полям шляпы незнакомца, скатывалась на его плечи и грудь. Он извинился и попросил позвать Джеймса Маккензи. Маккензи вышел в прихожую. Но только после того, как экономка помогла гостю снять пальто и шляпу — небольшой саквояж, с которым приплелся незнакомец, он поставил перед собой, не дав его убрать, — только после этого Джеймс узнал в человеке с длинными слипшимися волосами своего зятя Гордона Эллисона.

Маккензи испугался, быстро пошел навстречу Эллисону. Пригласил его сесть. Экономка помогла гостю снять мокрые ботинки, принесла ему домашние шлепанцы. Во время всей этой процедуры Гордон пыхтел, ворчал, но не протестовал. Он позволил экономке протереть досуха его мокрые волосы, после чего надел мягкий халат.

Этот некогда заплывший жиром, бесформенный человек страшно сдал. Экономка принесла гостю горячий чай с ромом.

— Я здесь проездом, Джеймс, — повторил Гордон несколько раз. — Сейчас уже поздно, я не хотел блуждать по городу в поисках ночлега. И подумал, что в твоем доме найдется для меня местечко на одну ночь.

Экономка поставила на стол большое блюдо с печеньем и джем. Но Эллисон, пристально поглядев на угощенье, покачал головой.

— Иногда я целый день так и не соберусь поесть, а иногда еще дольше. Просто забываю. Вообще я мог бы отвыкнуть от еды.

Джеймс уговаривал Гордона поесть. И тот наконец взял печенье и стал мрачно грызть его.

— Откуда ты явился, Гордон?

Джеймс был потрясен.

— Из X я приехал в Y. Там я пожил немного. А потом из Y отправился в Z. А еще потом… Нет, я не помню. — Гордон отложил печенье и поглядел на красные полосы, которые шли по его левой ладони. — Я опять начал писать. Пытаюсь. Постепенно втянусь снова. — Он показал на мокрый саквояж, который еще стоял у дверей. — Вот моя рукопись. Больше мне ничего не приходит в голову. А заставлять себя невозможно. Гордон Эллисон вершит суд над собой. Пора. Но перо отказывается служить. Оно к этому не привыкло. Да и в конце концов не обязательно все записывать. Для кого, собственно? В лучшем случае для того, чтобы оправдаться перед…

Он не произнес имени Элис.

Джеймс:

— Гордон, раз ты не намерен возвращаться домой, живи и работай у меня. Сколько хочешь. Ты ведь знаешь комнату наверху. Покой и уход тебе обеспечены. Если пожелаешь кое-что перечитать, библиотека от меня недалеко. Ну и конечно, моя собственная библиотека в твоем полном распоряжении.

Гордон долго глядел на него неподвижно.