Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

— Прежде чем лорд Креншоу приступил к своей истории, мы договорились — по его собственному предложению — не дискутировать, а рассказывать, предоставив каждому делать свои выводы. Мы говорили о войне, о причинах войны, о том, что происходило за кулисами… и это тоже не лишнее. Однако что касается меня, то, если мы решим продолжить дискуссию, я хотел бы защитить истины, которые, впрочем, ни к чему не обязывают. Дом — это дом, вол — это вол, а что сверх того — все от лукавого. Впрочем, если кто-нибудь скажет: дом не есть дом, вол не есть вол, я и тут соглашусь.

Лану вторил костлявый сосед с кустистыми бровями — судья; свою речь судья произнес густым басом.

— Пренебрегая опасностью быть уличенным в защите наипошлейшего здравого смысла, я со своей стороны должен признать, что у меня отсутствует вера во всесилие фантазии, в ее абсолютную власть. Разумеется, у меня отсутствует и сама фантазия. Хотя, в принципе, ею наделен каждый человек. — Фантазия связана с причинами чисто личного порядка. Слава богу, всемирная история не имеет с нею ничего общего. Фантазия обусловлена физическим или душевным состоянием человека. Сны можно угадать, если хорошо знать данное лицо. Но, конечно, я исключаю отсюда поэтическую фантазию.

Лорд Креншоу поклонился.

— Благодарю за эту оговорку.

Неразумный художник теребил свой широкий алый галстук; он покраснел и явно рвался вступить в разговор. Но ему хотелось сказать так много, что это было физически невозможно.

Депутат, похожий на жердь, — он оказался в этих местах проездом, и Эллисон случайно пригласил его в гости — был озабочен, видимо, лишь тем, как бы разместить по-новому свои кости. Его волосы сползали вниз каждый раз, когда он пытался зачесать их кверху (он делал это часто, дабы как-то занять свои руки, которые не мог пристроить: стоило ему сложить их на груди, как они начинали давить на грудную клетку — ведь и грудь у депутата была костлявая; стоило опустить, как этот господин становился похожим на обезьяну — полусогнутые руки болтались вдоль туловища), — итак, его волосы сползали и были плохо покрашены; они отливали всеми цветами радуги, от естественной серебристой седины до светло-голубого и густо-зеленого. Голос депутата вырывался как бы из высоченной гулкой темницы.

— Ремесло рассказчика не по моей части, — заявил он, — хотя меня время от времени обвиняют в том, что я сочиняю…

Реплика лорда Креншоу:

— И далеко не зря…

— Спасибо. Во всяком случае, несомненно, Гордон: вы, поэты, обладаете фантазией, но неохотно впускаете в свою творческую лабораторию.

Эллисон засмеялся и покачал головой.

— Не верю я в ваши умозаключения. Черт бы побрал всех литературоведов и психологов. Мы создаем то, что мы создаем.

В ответ судья пробормотал:

— Вам это только кажется.

Но тут вступила в разговор женщина с приятным звонким голосом:

— Не возражаете, если я расскажу вам одну историю из той же эпохи, в какую жил молодой Жофи и его Крошка Ле? Может быть, она поможет нам продвинуться вперед?

— Ждем рассказа, — с восхищением воскликнул судья. Лан захлопал в ладоши.

Депутат разбросал во все стороны свои костлявые конечности и, далеко вытянув шею, стал разглядывать женщину, сидевшую позади него справа. После чего он опять с лязганьем сложился пополам. Кэтлин улыбнулась своей старой гувернантке. Седые волосы, тонкое лицо: худенькая женщина с золотыми часиками на груди и в невзрачной шляпке. Мисс Вирджиния сняла лайковые перчатки. Ее уговорили подвинуть вперед свой стул, она сделала это не без сопротивления. Теперь гувернантка, явно смущаясь, сидела напротив Гордона Эллисона, как бы в свете софитов. Было видно, что она уже раскаивается в своей затее. Элис и Кэтлин шепотом подбадривали ее; на удивление звонкий голос гувернантки слегка дрожал.

— Господину Эллисону пришла в голову прекрасная, очень умная мысль охарактеризовать куртуазные дворы и институт трубадуров как средневековое движение за эмансипацию женщин. Меня озадачило в его концепции только одно: господин Эллисон, как мне показалось, считает, что такого рода движение или течение было навязано кем-то извне, а тогдашние люди не имели с ним ничего общего.

— Не совсем так, — громко перебил ее Креншоу, — движение имело с тогдашними людьми много общего. И я об этом говорил.

Рассказчица запнулась. Тут опять подал голос милейший Лан.

— Ждем рассказа. Эллисон, не прерывайте. Fair play!

Старый Гордон благосклонно улыбнулся с высоты своего трона.

Теребя черные перчатки, гувернантка заговорила опять:

— Я расскажу вам историю одного оруженосца, который поскакал на турнир и по дороге потерял свое кольцо.

В давние времена один оруженосец ехал верхом на турнир. И дорогой он задумался о будущих противниках, пришпорил коня и так углубился в свои мысли, что крепко обхватил копье и галопом помчался… на дерево. Тут наш смелый мечтатель слетел с коня и, описав большую дугу, шлепнулся на землю. Конь ускакал. Молодой человек не без труда привел себя в порядок. Подозвал коня, успокоил его и опять взобрался в седло.

После этого он с изумлением осмотрел дуб, наделавший столько бед, даже объехал его кругом. То было тихое, вполне обыкновенное, поглощенное самим собой дерево, от которого не исходили никакие козни, оно просто росло себе на этом месте.

Придя к такому выводу, оруженосец снова пустился в путь, но, надвинув шлем, заметил, что голова у него гудит и что птицы в лесу поют особенно громко и многозначительно, да, громко и многозначительно. Чем это объяснялось? Сопровождаемый пением, которое, как казалось оруженосцу, было обращено непосредственно к нему, он скакал неторопливой рысью между деревьями и думал о своей юной возлюбленной, во славу которой собирался сражаться и побеждать. Однако, вспомнив о своем падении, он испугался и поскакал еще медленней, а потом взглянул на руку — там было кольцо. Да, уж кольцо-то, подаренное любимой, он, слава богу, не потерял.

Внезапно конь встал как вкопанный, и оруженосец опять не понял, что все это значит. Перед ним была маленькая лесная часовня. Дверь стояла открытой, на крыше устроили громкий концерт пичуги.

Оруженосец подумал: не мешало бы сойти с коня и помолиться в часовне, памятуя о падении, а также о предстоящем турнире.

Войдя в часовню и преклонив колени перед решеткой алтаря, он молитвенно сложил руки, и его взгляд загадочным образом опять упал на кольцо, за которое он недавно испугался. И тут рыцарь решил, что, помолившись, он оставит это кольцо на сохранение в часовне до конца турнира. Не долго думая, он снял кольцо с пальца и положил его на основание подсвечника с горящей свечой. А после зажег другую свечу, переложил кольцо на другое основание и залил горячим воском, дабы кольцо не упало и дабы никто его не взял.