Давид Фонкинос - Воспоминания

Будучи человеком деликатным, бабушка прерывала рассказ, когда доходила до самых трагических моментов, и переводила разговор на меня:

— Ну а ты что? Расскажи про свой отель.

Рассказывать было особо нечего, но то, как она задавала вопрос, вынуждало меня сочинять. Может, так и утвердился у меня вкус к сочинительству. Кто-то рассказывает сказки детям, я же рассказывал их бабушке. Выдумывал всякие казусы, якобы случившиеся в отеле, забавных постояльцев, например двух румын с тремя чемоданами, я и сам уже начинал верить в эту бурную, наполненную событиями жизнь, столь не похожую на мою настоящую. А потом я прощался с бабушкой и возвращался в отель, где меня встречала унылая правда повседневности.

Американский биржевой крах 1929 года быстро дал о себе знать по всему миру. В 1931-м Штаты решили отозвать свои капиталы, вложенные в европейскую экономику. Это решение кардинально изменило жизнь моей бабушки. В то время она жила в Нормандии, в маленькой деревушке неподалеку от Этрета. Родители ее держали скобяную лавку (так что в детстве бабушке нередко случалось играть в гвозди). С наступлением кризиса каждому пришлось выкручиваться, кто как может, и пытаться бесплатно получить то, за что до кризиса он был в состоянии платить. Урезались все расходы. Недавно я видел фотографии тех лет — пролог к следующей эпохе, которая начнется десятью годами позже, — те же нескончаемые очереди за бесплатным супом для голодающих. Первые, по кому ударил кризис, были лавочники. Бабушкины родители делали все, чтобы удержаться на плаву: стали есть не три, а два раза в день, реже меняли одежду, — но тиски сжимались все сильнее; в конце концов им пришлось закрыть лавку. Чтобы выжить, они сами отправились на поиски клиентов. Иначе говоря, превратились в бродячих торговцев: переходили из города в город, предлагали свой товар на площадях перед мэрией или на рынках, свыклись с бродячей жизнью. Кое-как им удалось выкарабкаться и много лет спустя открыть новый магазин, на этот раз в восточной части Франции. Чтобы как можно дальше уйти от прошлого.

Для бабушки кризис обернулся страшным ударом: ее забрали из школы. Мать утешала: «Всего на несколько недель…» Так, посреди учебного года, в третьем классе, бабушке пришлось расстаться с друзьями и тетрадками. Много десятилетий спустя она все еще будет помнить свой последний урок географии. Им рассказывали про самые высокие вершины мира. Она уже перестала быть ученицей, а ей толкуют про Килиманджаро и Эверест. Эти слова она сохранит в памяти как обломки своего оборвавшегося детства. После урока все одноклассники подошли ее поцеловать на прощание. Уходя, она обернулась в последний раз и увидела, как дети стоят все в ряд и машут ей рукой. Этот момент зафиксировался в ее памяти: вот они, построились, как для классной фотографии. И только ее там нет.

Бабушке пришлось пережить много несчастий, трагедий, смертей. Все это незаметно для нее самой сделало ее выносливой. Она обладала тем, что называют защитным панцирем. Не знаю, откуда она брала теперь силы, чтобы казаться бодрой и энергичной. Может, боялась, что ее отдадут в дом престарелых. А может, угадала раньше нас всех, что ждет ее впереди, и поняла: надо любой ценой оттянуть неминуемую деградацию и быть живее всех живых. А потом с ней произошло нечто похожее на историю с дедовым обмылком. Однажды отец нашел ее в гостиной, она лежала на полу, и из виска текла кровь. Отец остолбенел, решив, что это конец. Но бабушка дышала. К счастью, отец явился почти сразу после ее падения, так что бабушку госпитализировали, и она довольно быстро пришла в сознание. Мимоходом врач заметил отцу, что падения являются для французских стариков главной причиной смерти. Пока бабушка лежала в больнице, я от нее не отходил. Лоб ее постоянно был покрыт испариной. Стояла жара, приближалось лето. Я промакивал ей пот, в точности как она промакивала его мне, когда я, лет двадцать назад, болел ветрянкой. Мы поменялись ролями.

Бабушка оставалась под наблюдением в течение многих дней. Каким чудом она ничего себе не сломала? Отец и его братья начали поговаривать о доме престарелых, и один из моих дядьев признался, что уже наводил справки. Они делали вид, что колеблются, что взвешивают все за и против, но на самом деле вопрос это был решенный. Никаких других вариантов не рассматривали. В ее возрасте опасно жить одной. То, что на этот раз она дешево отделалась, было всеми воспринято как предупреждение судьбы. Значит, для нее, для ее же блага, никаких других вариантов быть не может. Правда, у одного из ее сыновей имелся большой дом, но это ничего не меняло: дядя часто уезжал, а значит, бабушка все равно надолго оставалась бы одна. В доме престарелых, напротив, всегда кругом люди. К тому же ее бы регулярно смотрели врачи, мерили бы давление, проверяли сердце, не знаю, что еще. В общем, она была бы в безопасности, а это главное — и тут все были единодушны.

Меня освободили от принятия этого нелегкого решения, так как я принадлежал к другому поколению. Все зависело от ее сыновей, и для меня это было большим облегчением. Собственно, такого рода неучастие — смягченный вариант трусости. Бабушка, разумеется, заявила, что не хочет в дом престарелых. Несколько дней кряду она отказывалась есть и все твердила: «Я хочу остаться дома, я хочу остаться дома, я хочу остаться дома». Она повторяла эту фразу трижды — то ли для того, чтобы ее лучше поняли, то ли по разу для каждого из своих сыновей. Они силились объяснить ей, что делают все для ее же пользы, но она отвечала, что если они так о ней пекутся, то пусть бы лучше прислушались к тому, что она говорит. Я видел, что она все силы положила на это противостояние, что этих сил остается все меньше и что она сама уже не слишком верит в собственные доводы. Особенно когда речь заходила о падении. А что будет, если она снова свалится? «Да ничего не будет, ну умру, — отвечала она. — Я хочу умереть дома, я хочу умереть дома, я хочу умереть дома». Какое-то время ее дети обдумывали, не отыграть ли все назад, но, здраво все взвесив, поняли, что другого выхода нет. И дело было не только в падении. Ведь надо же ходить за продуктами, а для этого нужны деньги. Бабушка сама не справится. Она не сможет самостоятельно брать деньги в банкомате, потому что это большой риск, на людей у банкомата часто нападают. А как она будет носить воду, молоко? Значит, кто-то должен постоянно ей помогать. Понятное дело, все хлопоты лягут на плечи моего отца, потому что один из братьев все время разъезжает по командировкам, а другой уже на пенсии и живет на юге Франции. Тупик, одним словом.

Потом ситуация изменилась. Не то чтобы что-то произошло и не то чтобы кто-то принял какое-то решение. Просто бабушка прочла приговор в глазах своих сыновей. Она увидела, как они все трое испугались, и сдалась. Поняла, что она для них уже не мать, а обуза. Вот как, значит, наступает настоящая старость. Когда человек превращается для других в проблему. Для нее, которая жила всю жизнь, ни от кого не завися, это было невыносимо. И теперь, просто для того, чтобы всем стало легче, она выдохнула: ну ладно, я согласна. А может, подчинилась мнению большинства, потому что понимала: ее сыновья не монстры, в их доводах есть доля истины, и в том, что они так настаивают, есть зерно здравого смысла. Возможно, она просто хотела сама принять решение. Хотела еще хоть ненадолго остаться хозяйкой собственной жизни, но было слишком поздно. Она не вполне отдавала себе отчет в том, как изменилось ее физическое состояние. Это открылось ей во взгляде сыновей, где мешались страх и неловкость. Именно их взгляд вынудил ее сказать «я согласна». Эту фразу она произнесла только один раз.