Ингвар Амбьёрнсен - Вид на рай

Отвлекусь немного? Как бы не так! Нежданно-негаданно я оказался свидетелем пьяной вечеринки, и это-то в обычный рабочий день! Согласен, слово «пьяной», вероятно, не совсем правильно для описания увиденного, чересчур сильно сказано, но что там пили — факт, не подлежащий сомнению. Супружеская пара, или точнее просто пара, сидела и смотрела телевизор, а на столе стояли четыре бутылки вина. (Возможно, больше.) Я заметил, что он пил белое вино, она — красное. На нем были простые хлопчатобумажные брюки в обтяжку и светло-желтая в полоску рубашка. Темные, зачесанные назад волосы. Сигарета свисала в уголках рта. Мы называли таких типов Харри, стилягами. В детстве, естественно, когда были мальчишками. Она в джинсах и красном свитере. Блондинка, трудно определить, свои ли у нее волосы или крашеные. Сидит, подтянув ноги на диван, как бы на корточках; очень неженственная поза, по моему мнению, почти, можно сказать, непристойная. Не будь на ней брюк, увидел бы все, что не следует видеть. Понимаю, есть ситуации, когда такое положение необходимо, требуется. К примеру, как-то по телевизору показывали африканских женщин, они сидели подобным образом, когда рожали. Очень наглядно, достоверно и обоснованно. Но зачем же норвежской женщине, проживающей в современном блочном доме на окраине Осло, эта поза? Что за нужда? Правильно говорят: пьяный, что малый. Без алкоголя тут явно не обошлось. Иначе просто необъяснимо. Понять невозможно, как нормальная женщина с нормальной психикой могла додуматься до такого. Волосы у нее, как я уже сказал, были светлые, красивые, но она тоже курила. Тянула сигарету за сигаретой из лежащей на столике пачки. Тоже не по-женски. Как можно целовать женщину после этого курева? Женщину, у которой не рот, а место сожжения мусорных отходов. Женщину, которая добровольно отдает свой рот на растерзание. Не знаю. И не хочу знать об этих поцелуях. И в школе всегда держался в стороне, когда товарищи занимались этаким неприличием. Подумать только! Нужно высунуть свой язык и всунуть его в чужой рот. Зачем? Что он, черт возьми, потерял там? Я уж не говорю о том случае, когда чужой язык приходит к тебе с визитом! Бог ты мой! Липкий мясной комок, усыпанный бактериями и нечистотами, у тебя во рту. Ух! А что если она ест совершенно другую, отличную от моей пищу? Предположим, ее любимое блюдо составляет черный хлеб с плотным слоем старого норвежского сыра, который воняет. Предположим, она любит селедку. Язык, который теперь вращается вожделенно у тебя во рту, привык болтаться между хорошо прожеванной селедкой и луком! Или еще чего похуже. Нет уж! Я всегда отказывался, естественно, на интеллигентный манер. Два раза меня спросили, и два раза я, поблагодарив, отвечал твердо: «Нет».

Как различны все же мы, люди! Я сидел в комнате с чашкой чая и телескопом, увеличивающем виденное почти в 10 000 раз. Там внизу сидела незнакомая женщина и беспрерывно курила сигареты, поглощая бокал за бокалом вино. На корточках на диване! Вместе с темноволосым мужчиной, у которого, по всей видимости, были те же самые наклонности и привычки, что и у нее, а именно: разрушение собственной плоти до основания, причем быстрейшим образом. Этажом выше сидела Ригемур Йельсен и занималась своими текущими делами. Но какими? Там или сям, в одном из блочных домов сидела, со всей очевидностью, Крыска и изучала линии на своих ладонях, поднося их близко-близко к подслеповатым глазкам.

Я навел телескоп на соседей пьянчуг. Там резвился ребенок, прыгал посередине комнаты, вверх — вниз. Краснощекий мальчуган. На кухне — тень матери или отца. Вдруг захотелось направить телескоп сразу на все окна подо мной, на все, в которых горел свет. Желание пришло, точно наваждение. Но я быстро образумился, взял себя в руки. Заглядывать то в одно окошко, то в другое, поочередно и понемногу — понятно и допустимо. Но чтобы в один миг во все одновременно, нет, это не мой стиль. Пользы никакой, знания никакого. Знание, настоящее понимание, приходит не сразу. Здесь требуется время. Обдумывание. Сравнение. Понимаю, что невозможно удержаться и не посмотреть, как там живут другие люди. Но Ригемур Йельсен занимала первое место в моем проекте, составляла как бы фундамент в моих наблюдениях. Только через познание ее прошлой жизни и настоящей, я смогу познать жизнь других людей. Иначе ничего не получится. Соблюдай меру во всем, Эллинг. Попытайся работать в духе Герхардсена [10] Эйнар Герхардсен (Einar Gerhardsen, 1897–1987) — видный деятель рабочего движения и Норвежской Рабочей партии, ее председатель в 1945–1965 гг.; премьер-министр в 1945–1951, 1955–1963, 1963–1965 гг.; участник движения Сопротивления. Книги: «Felleskap i krig og fred», 1940–1945, 1970; «Mennesker og politikk». Erindringer 1965–1978,1978. .

Но назад к Ригемур Йельсен. Ситуация, как было видно, не изменилась. Понял, что в этот вечер не удастся собрать новых данных о ее жизни и о ее личности. Хотя ранее довольно быстро мелькнувшая тень ее или Крыски дала все же повод для многих размышлений. Но не более. Я знал, что необходимо непосредственное восприятие объекта, то есть — прямое наблюдение и прямое проникновение. Сегодня, со всей очевидностью, не получалось этого «прямого». Ну ладно. Как показывает практика, люди обычно не имеют привычки задергивать занавески, когда стемнеет. Будем надеяться на лучшее. Молить Бога, чтобы выказанная Ригемур Йельсен открытость в первый вечер не оказалась случайностью. А наоборот. Твердым жизненным правилом. В блочных домах живет достаточно чудаков, проводящих жизнь, как говорится, за гардинами. К ним, фактически, принадлежу и я.

Снова вниз к соседям. К господину и госпоже Питейщики-Курильщики. Замечаю собственное раздражение по поводу того, что не знаю, как их зовут на самом деле. Почему не переписал одним махом тогда всех, кто жил в этом подъезде? Не знаю. Ну ничего, завтра ведь тоже будет день. Правда, мамины похороны… но заодно устрою и крестины. Женщине мне хочется дать имя Анне-Лизе, так звали одну молодую девушку, которую я встретил… давным-давно. Впрочем, — к чему воспоминания? Если окажется, что ее зовут Мона, мне будет не по себе, лишние психические нагрузки возникнут. Он же вообще, казалось, не нуждался в имени. К чему оно ему? Сидел, будто чучело, музейный экспонат. Ни мимики, ни движения, ни слова. Тянулся иногда сигаретой к пепельнице на столе, по вполне понятной причине. Да еще, естественно, при этом повороты пепельницей, туда-сюда. Анне-… Она вышла в туалет. Там горел свет. Вполне естественно. Накачиваешься вином, так изволь часто опорожняться. Теперь она, значит, сидела, повернувшись ко мне задней частью, и исполняла необходимое. Как она сидела на унитазе? Совсем прямо? Едва ли. Вероятней всего, очень наклонившись вперед, по моим представлениям, конечно. Сидела, прижав лоб к коленям? Опустив лицо вниз, чуть ли не в самые трусы, к тому же не совсем чистые? Руки свисали вдоль туловища, когда она испражнялась? Понимаю, такого рода вопросы могут показаться самыми что ни на есть малозначительными, возможно, даже пустячными. Но они, между тем, неслучайны. Мое изучение человека состоит не в том, чтобы узнать, чем он предположительно занимался. Нет. Мне хотелось бы знать, чем он в действительности занимался. Мне хотелось бы знать, как он занимался. (Например, вот Хансен. Что стало с Хансеном? Он пошел домой. Хорошо. Но что Хансен делает дома? Кушает? Что? Как? Мне не все равно, пользуется ли он ножом и вилкой или палочками на китайский манер, или просто руками, когда ест. Пусть так — ты ведь, Эллинг, никогда не верил, что знаешь всю подноготную о Хансене. Пусть так. Это правда, что он стоял двадцать пять лет за прилавком в маленькой табачной лавке, в которой ты ежедневно покупал газеты. Ты знаешь, как он одевается, вы давно с ним на «ты». Он рассказывает с радостью о своих внуках. Но понятно ли тебе, что Гунвальд Хансен, оказавшись в четырех стенах своей квартиры в блочном доме, ест рыбные шарики в белом соусе руками? Не говори «нет».)