Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона

— Но ты думал так там, на лестнице?

Она вдруг захохотала и отдернула свою руку: «Да, одно нельзя поставить тебе в упрек, ты не манипулируешь своей порядочностью».

— Ах, господи, мы все немного манипулируем. Сегодня вечером, например, я точно делал это.

— Нет, нет, тебе это плохо удается. Разве что в начале нашего разговора?

— Пожалуй.

— Все равно, ты не особенно много грешил. Но теперь я предупреждаю тебя, я тоже манипулирую своей порядочностью!

Они замолчали. Снова воцарилась тишина. На улице по-прежнему — ветер, неясные шаги прохожих по тротуару. На балкон перед гостиной намело много сухой листвы, отовсюду слышалось завывание ветра, налетавшего порывами с моря.

Он сидел и смотрел на нее, как она, обхватив руками одно колено, изогнулась, что неизбежно было при такой позе, и взирала прямо перед собой. Этот взгляд ничего не выражал, он заметил лишь скорбь в нем и еще другое — жесткость, безучастность и отчужденность, которые обычно появляются, когда попадаешь в водоворот жизненных неудач. Таким образом обнаруживается горькое, ужасающее одиночество. Внизу у рта залегла складка, почти угрожающая. Ее поза, ее вид привели его в смятение. Прежней мягкости в лице не было. Он думал о ее словах: «манипулирую своей порядочностью», в общем-то, это большой грех.

Она повернулась к нему: «Но как ты выдержал эту жизнь? Ни разу не взорвался?»

— Почему же не взорвался? Было, все было, только втихомолку, втуне.

— Никогда не пытался выкинуть этак чего-нибудь дьявольского?

— Нет, кроме лазейки, нет.

— Никогда?

— Клянусь, никогда.

— Чем же ты тогда занимался?

— Ну, у меня ведь кроме всего прочего было дело.

— Хорошо. Но твоя жена?

— Моя жена?

— Твоя жена, да!

— Я женился, как обычно женятся богатые люди. Я следовал существующим традициям и нормам, верил в святость супружества, верил, что должен помогать… Сейчас я не имею понятия, где она есть и где она бывает.

— И это все?

— Да, больше мне нечего сказать.

— Я не понимаю тебя.

— Мы принадлежим разным поколениям, Лалла Кобру… Я бы мог, я бы мог быть тебе отцом!

Она подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась, когда он начал заикаться. Улыбнулась не ради приличия, а чтобы показать, что она восприняла его слова, чтобы дать ему понять, что возраст собственно не имеет для нее значения. И снова его пронзило чувство глубочайшего удивления: «Возможно ли, чтобы было так хорошо меж двумя людьми?» И он с благодарностью сказал: «Да, не каждый день встретишь Лаллу Николаисен…»

Она ответила ему: «Не каждый способен ценить ум в человеке».

— Но ты способна.

— Да, но это дается мне нелегко. И потом чревато опасностью, создает немалые трудности в моей жизни.

Именно о своей жизни ей не терпелось теперь рассказать ему. Она сочинила целый роман о себе, рассказывала его при всяком удобном случае, и под конец сама не знала, где правда, а где выдумка. Прошлой осенью она получила первый небольшой удар-предупреждение. После разрыва отношений с ним, с этим милым искусствоведом Йенсом Бингом, она не могла найти замену, заполучить нового поклонника оказалось непросто, не как прежде. Это была одна сторона вопроса. Другая заключалась в том, что она чувствовала, что вступает на путь, ставящий ее вне высшего общества, что она превращается в так называемый элемент declassée. Несколько домов уже закрыли перед ней двери. Говорили, она, дескать, немного чересчур необузданна, немного чересчур бесцеремонна, вращается где придется и с кем придется. Двоюродный брат, Дебриц, не принадлежал к настоящему, по-настоящему хорошему обществу, во всяком случае, его круг был новым. Новые люди и люди, чье происхождение не отвечало ее собственному происхождению и происхождению ее двоюродного брата. Помимо всего прочего, его жена была урожденной Серенсен-Винге, происходила из семьи торговцев, владельцев магазина одежды. Конечно, женившись, брат получил денежки, но свою жену он лишь терпел, не более. И сама она, она никогда не знала толком, кому отдать предпочтение из тех людей, с которыми ей приходилось общаться, но, как говорили, она была именно на месте там, где она была. В последнее время ей приходилось много лгать, прибегать к разным уловкам, чтобы скрыть истинное положение дел. Она теперь вращалась преимущественно в кругах своего двоюродного брата и особой радости не испытывала. Раньше прелесть этого общества состояла именно в том, что оно считалось «неблагородным». Но теперь, когда не было выбора, когда приходилось довольствоваться малым, ей было совсем не смешно, хотелось плакать.

В супружеской жизни у нее был один необычный вечер, о котором она неоднократно рассказывала сама себе, и рассказала о нем ему, этому ретивому искусствоведу, или кем он почитал себя на самом деле. Он поверил, и из этого выросла настоящая легенда… Теперь ей хотелось во что бы то ни стало проверить ее на Вильгельме Лино, на своей последней примечательной добыче. У нее была способность зорко наблюдать за людьми, подмечать их слабости, а потом соответственно действовать.

Они молчали, хотя внутри у нее все кипело, ей не терпелось затеять игру, подвергнуть испытанию человеческий ум… Впервые в своей жизни она медлила, впервые она выжидала, потому что она предчувствовала: стоит подождать — само прорвется наружу.

Но вот Вильгельм Лино произнес: «Жизнь — удивительна и прекрасна, нужно лишь своевременно понять ее… Я мог бы кое-чего добиться в жизни, я мог бы стать… но!» И он пригладил рукой волосы, будто хотел обратить внимание — они были седые.

Она сказала: «Ах, будет, ты еще далеко не стар, не безобразен и не замшелый. Твои волосы — “густые и седые, и желанные”».

Первая ложь этого вечера. Она отозвалась в ней звонким пронзительным эхом, таким, когда стоишь под сводами собора и долго и громко кричишь. До сего момента она не лукавила, говорила чистую правду. Кроме того, «густые и седые, и желанные» была цитата, сказанная ранее другому мужчине. С самой первой минуты седые старческие волосы Вильгельма Лино угнетали ее.

Она увидела, как он радостно замер от ее лживых слов. Он повторил их и сказал: «У тебя, моя дорогая, явный талант, не разменивайся по мелочам. Ты должна писать!» Она не заметила, что радость его вдруг погасла. Он погрузился в свои мысли, думая, что не за горами то время, когда он станет «замшелым», и он спрашивал себя, останется ли она с ним, когда придет этот миг, или…

Впрочем, грустные размышления не могли омрачить его огромного, огромного потрясения, и оно было неподдельным. Он не мог еще до конца поверить, что случившееся с ним реальность, правда.

Между тем в ней все бурлило.

…В этот час, когда она была серьезно настроена, была преисполнена страха, была не с ним ни в помыслах, ни в чувствах, кроме… эти седые волосы… она не понимала, как он мог сидеть, размышлять и желать, чтобы она поняла его. Она не разделяла ни его радости, ни его наивного восхищения происшедшим. Неопытность или смущение… это не по ее части. Она игнорировала, если так можно выразиться, буржуазные предпосылки, в которых она выросла и воспитывалась. А вышла она из подлинно буржуазной среды, была дочерью директора банка и адвоката. И даже еще более — ее род принадлежал к настоящей, старинной буржуазии Кристиании, члены семьи занимали в стране высшие чиновничьи должности. Их дом был отмечен буржуазным духом прошлых дней.